Коренным недостатком большей части дискуссий по вопросу о “классовой природе СССР” является их гегельянски–формалистский характер. Вместо того, чтобы изучать СССР и т.п. общества как они были на самом деле, троцкисты занимаются перетолковыванием их превратного отражения в “Преданной революции”, а сталинисты (в частности, Д. Якушев) – их превратного отражения в СССРовском законодательстве либо в писаниях советских экономистов–антирыночников. Между тем ответить на вопросы: Была ли советская экономика единой фабрикой или множеством скрепленных лишь политической волей автономных фабрик? Каких размеров достигала в СССР экономическая деятельность, независимая от государства? – невозможно гегельянским методом логических рассуждений, а возможно лишь путем научного изучения СССРовского общества. А без ответа на эти вопросы, как совершенно правильно отмечает Г. Васильев, нельзя определить, носила ли эксплуатация в СССР капиталистический или некапиталистический характер и было ли расположенное на 1/6 Земного шара классовое общество капитализмом или какой–то другой формацией.
***
Существует весьма распространенное, но совершенно неверное представление, сводящее исторический материализм к объяснению политических и идеологических надстроек формами собственности. Такого представления придерживаются, например, сталинисты и троцкисты, усматривающие критерий общественной формации в формально–юридических отношениях собственности. Но объяснение политических отношений отношениями собственности было выдвинуто не Марксом, а уже отдельными прозорливыми мыслителями буржуазии (Гаррингтон, Барнав, Лоренц Штейн). Великая заслуга Маркса в том, что он пошел дальше и глубже и увидел в отношениях собственности лишь юридически искаженное выражение производственных отношений, т.е. отношений людей в процессе производства, отношений, имеющих материальную опору в совокупности соответствующих орудий производства.
Для марксизма человек есть производящее орудия общественное животное, а общество – это система производства. Даже само деление на базис и надстройку условно и может быть лишь преходящим моментом анализа. Производительными силами являются не только мертвые, но и живые орудия труда, т.е. люди, а поэтому производительные силы и производственные отношения представляют собой неразрывное единство, одну и ту же реальность, рассматриваемую с различных точек зрения.
Марксизм – не теория об определяющем воздействии экономического фактора на прочие факторы общественной жизни. Напротив, он отрицает само существование “факторов”, т.е. отдельных и самостоятельных, хотя бы и влияющих друг на друга сторон общественной жизни, отрицает существование в обществе какой–либо иной самостоятельной реальности, кроме производства самого общества, производства, главными подразделениями которого выступают воспроизводство человеческой жизни и производство средств к жизни.
Все прочее вытекает отсюда и служит этому. Классы есть определенные группы людей, выполняющие определенные, руководящие или подчиненные функции в процессе производства (распределение и обмен есть лишь подчиненный момент процесса производства), группы, одни из которых управляют трудом других и именно в силу этого распоряжаются продуктами этого труда. Государство – это организованное насилие, поддерживающее и укрепляющее данную систему производства, либо, в случаях революционной диктатуры, ломающее ее, чтобы заменить новой. Идеологии во всех их разновидностях (наука, религия, искусство) являются либо инструментами трудовой борьбы с природой (естественные науки, хотя и в них способ связи полученных из опыта элементов в теорию определяется не только природой, но в не меньшей мере обществом), либо орудиями поддержания или разрушения целостности данного общества, духовно обрабатывающими представителей всех классов, чтобы они выполняли свои функции в системе производственных отношений, либо, в случае с идеологиями угнетенных классов, организующими их на борьбу за свержение данной системы производственных отношений. Даже язык есть не что иное, как всего лишь средство производства, без которого была бы невозможна координированная деятельность людей в производственном процессе. В доказательство этого Бордига привел замечательный пример с Вавилонской башней: оставались лопаты, кирки, тачки, но не стало общего языка, – и совместная работа оказалась невозможной.
Общество есть организация вещей, людей и идей, где организующиеся с помощью идей люди с помощью идей организуют вещи. Целостность, монизм и тоталитаризм – таковы отличительные признаки историко–материалистической теории, отделяющие ее от всякой эклектики.
Из понимания общества как производственной системы следует, что вопрос об “обратном воздействии надстроек на базис”, причинивший столько хлопот псевдомарксистскому эклектизму, лишен смысла. Ведь надстройки не имеют самостоятельной реальности и являются лишь обслуживающими средствами процесса производства, и речь может идти лишь о развитии производственной системы в процессе ее взаимодействия с природной средой, причем элементы этой производственной системы взаимообусловливают друг друга. Наука – такая же производительная сила, как и орудия труда. Но скелет общества, на котором располагаются все его ткани и мышцы, образуют именно материальные средства, орудия производства. Поэтому утверждение, что “на самом деле каждой из двух крупнейших ступеней развития производительных сил классового общества, сельскохозяйственной и индустриальной, соответствует определенный круг формаций”, равноценно утверждению, что одинаковый скелет может быть у лягушки, слона и сороки.
Каждая качественно определенная ступень развития производительных сил создает качественно определенную ступень общественной организации труда, т.е. систему разделения труда, иными словами, специфическое классовое деление общества и качественно определенную общественную формацию. Все это лишь выражение разными словами одного и того же.
Сельскохозяйственная ступень развития производительных сил, господство основанного на ручном труде земледелия, дополняемого ремеслом, означает принадлежность орудий труда непосредственным производителям, преобладание “внеэкономического принуждения”, неразвитость профессионального разделения труда, господство натурального хозяйства, авторитарную, но примитивную систему управления, личный и патриархальный характер отношений эксплуататора и эксплуатируемого, застойность и крайнюю медленность экономического развития, провинциальную замкнутость, над которой периодически поднимаются легко создающиеся и легко рушащиеся империи, подвластность слепым силам природы, господство религиозной идеологии. Все это вместе и называется феодализмом.
Индустриальная ступень развития производительных сил, господство машинного производства означает отделение производителей от средств производства, преобладание экономического принуждения, высокоразвитое и разветвленное разделение труда, сложную иерархическую авторитарную систему управления, рыночную связь автономных предприятий в сочетании с авторитарным управлением на предприятиях (причем по мере развития техники и с ней всей общественной системы авторитарные отношения все больше оттесняют в обществе рыночные), бурный экономический рост, регулярно превращающийся в бурные кризисы и чудовищные катастрофы, образование национальных государств и возникновение мирового рынка, объединение человечества в единое, но насквозь антагонистическое целое, растущее господство над природой вместе с растущей зависимостью от нее, раздробленное и хаотическое научное знание, дополняемое старыми и новыми суевериями, всеобщее отчуждение и всеобщую зависимость. Это и есть капитализм.
И феодальная, и капиталистическая общественная формации имели множество вариантов, различающихся в первую очередь по преобладанию государственной или частной формы эксплуатации, но именно множественность этих вариантов, частота перехода от одних к другим, отсутствие линейной закономерности в этих переходах (в феодальных обществах существовала круговая закономерность) доказывают, что речь идет о вариантах одной и той же формации. И Египет фараонов, и Римская империя, и средневековая Франция, и царская Россия, и Оттоманская Турция основывались на эксплуатации крестьянина, тогда как фритредерская Англия 19 в., Советский Союз и современные США – на эксплуатации наемного рабочего.
Поэтому неубедителен приводимый Васильевым в доказательство некапиталистической природы СССР пример, что в гитлеровской Германии государство не могло перебросить какого–нибудь Круппа из одной отрасли хозяйства в другую, а в СССР запросто могло перебрасывать таким образом разных представителей правящего класса. В Османской Турции султан переводил по своему желанию из одной области в другую представителей класса феодалов (которые не владели в Турции имениями, но получали право на долю в государственных налогах), этого не мог делать французский король со своими герцогами и графами. В Московской Руси царь мог забрать поместье у дворянина и наделить его другим, но не мог проделать подобную операцию с боярской вотчиной (исключая случай ее конфискации в связи с наказанием и казнью боярина). Все это - следствия отличия государственной и частной разновидностей одной и той же формации. При частной эксплуататор владеет частной собственностью (хотя при частном варианте феодализма собственность еще не была свободной частной собственностью в буржуазном смысле). При государственной же эксплуатацию осуществляет организованный в государство эксплуататорский класс как целое и каждый его представитель получает свою долю в доходах от принадлежащей всему классу государственной собственности. Но это – разница отношений внутри класса эксплуататоров, тогда как для определения характера формации нужно смотреть на отношения эксплуататоров и эксплуатируемых.
Т. к. критерием общественной формации является уровень развития производительных сил и обусловленный им способ отношения трудящихся к средствам производства и специфический характер эксплуатации (т.е. является ли основным эксплуатируемым классом владеющий средствами производства и платящий ренту – налог в ее различных формах крестьянин или отделенный от средств производства наемный рабочий), то понятно, что переход к капитализму в СССР завершился, решающий переломный рубеж буржуазной трансформации был пройден не к 1990-м годам, а после сталинской индустриализации, в 1930-е годы. Кризис 1990-х годов – это капиталистический кризис, качественно однотипный с обыкновенными экономическими кризисами капитализма. Его своеобразие и масштабы объясняются тем, что его наступление многие десятилетия искусственно сдерживалось мерами государственного регулирования, поэтому когда он все–таки наступил, то ударил с многократно увеличенной силой, к тому же возросшей из–за застойного состояния всего мирового капитализма.
Из приведенного критерия общественной формации (уровень производительных сил, обуславливающей отношение трудящихся к средствам производства и господствующий способ эксплуатации) следует ошибочность позиции Г. Васильева в вопросе о степени развития капитализма в 19 – начале 20 вв. Проникновение капитализма в докапиталистические общества и уклады, их подчинение и преобразование проходит через 2 этапа: 1). Подчинение через сферу обмена, дорогу которому обыкновенно прокладывает прямое физическое насилие (захват колоний, налоги), при сохранении прежней организации производства и 2). Преобразование по капиталистическому образу и подобию, отделение производителя от средств производства, замена ремесла и ручного земледелия как преобладающих отраслей производства фабрикой. Переход от первой стадии капиталистической трансформации общества ко второй стадии и образует реальное содержание истории большинства стран мира в 20 веке. Принимать первую стадию за вторую, считать, что если крестьянин, чтобы уплатить налоги, должен продавать прибавочный продукт на рынке, то это “уже самый настоящий капитализм как вполне сложившийся способ производства”, означает, помимо прочего, становиться в тупик перед характером революций, по счастью, уже прошедших: если в Российской империи уже господствовал капитализм, почему все марксисты 1883 – 1916 гг. признавали буржуазный характер грядущей революции? И почему от вполне сложившегося капитализма произошел переход не к социализму, а к новой и неожиданной общественной формации?
Кроме того, согласно исследованиям Чаянова, середняцкое хозяйство было в основном натуральным, т.е. производство осуществлялось не ради прибыли, а ради удовлетворения потребностей.
Теория о уже вполне сложившемся и преобладающем в России начала 20 века капитализме, сменяющемся в результате революции новой, непредвиденной, не всеобщей и просуществовавшей всего несколько десятилетий эксплуататорской формацией, после чего произошел не переход к социализму, а возврат к на сей раз изначально загнивающему капитализму, долженствующему на сей раз смениться социализмом – эта теория противоречит как принципу Оккама (не объяснять сложно то, что можно объяснить просто), так и монизму историко–материалистической теории.
Кроме того, она, как и троцкистская теория о “деформированном рабочем государстве”, исходит из спекулятивно–гегельянской, вместо позитивно–научной, методологии. Гегельянская методология принимает частные особенности изолированного явления, произвольно взятого как идеальный эталон всех явлений данного класса, за всеобщие закономерности, тогда как позитивно–научный метод, изучив все доступные изучению явления данной группы, находит их всеобщие закономерности и лишь затем переходит к частным особенностям отдельных явлений. СССР невозможно понять, рассматривая только СССР, как капитализм невозможно понять, глядя только на Англию 19 века. Для правильного понимания природы СССР нужно рассматривать его в контексте всех обществ, находящихся на одинаковой с ним ступени развития. И тогда, из–за большой, а в большинстве случаев главной, роли, сыгранной государством и государственной эксплуатацией при переходе от феодализма к капитализму (как, заметим, и от первобытного строя к феодализму), мы должны будем либо объявить все переходные от феодализма к капитализму общества особой самостоятельной формацией, после чего понятие формации потеряет смысл, либо доказать качественное, а не количественное отличие от СССР, например, Японии 1870-х годов, где, как и в СССР, вся современная промышленность была построена государством, а затем, с начала 1880-х гг., передана сперва в аренду, а потом в собственность близким к правительству частным монополиям. Знакомая картина, не правда ли?
* * *
А теперь мы должны завершить общеметодологические рассуждения и бросить взгляд на реальную советскую экономику.
В 1936 г. Орджоникидзе сказал: “Производственной кооперации – когда то, чего на одном заводе не хватает, а на другом имеется в изобилии, объединяется в один кулак – мы пока делать не умеем… Ведь каждый хозяин считает, что никому он доверить не может. Если он кому–либо доверится, тот его наверняка подведет… Поэтому все дай ему – и корову, и лошадь, и автомобиль, и станок, и детские ясли, все, что надо для его существования. А вот подняться до такого уровня, чтобы понять, что все заводы, которые имеются на советской территории, принадлежат нам, единственной фирме, которая располагает основным капиталом около 36 млрд. руб. и дает продукцию в этом году не меньше чем на 33 млрд. руб., фирме, равной которой нет в мире – до этого уровня, до этого сознания подняться еще не можем” (С. Орджоникидзе. Избранные статьи и речи. М., 1945, сс. 460 – 461).
Но была ли советская экономика единой фирмой не в сознании Орджоникидзе, а в реальном бытии, и не потому ли советские директора все никак не могли подняться до требуемого Орджоникидзе сознания, что куда лучше, чем он, осознавали реальное бытие?
В №17(40) газеты «Что делать» есть превосходная статья С. Губанова “Госкапитализм и социализм: продолжение дискуссии”, где он полемизирует против сталиниста Д. Якушева. Чтобы не изобретать велосипед, я приведу как изложение моей собственной позиции очень обширные цитаты из этой статьи, тем более, что С. Губанов изучал советскую экономику куда больше, чем я или Г. Васильев.
“…до системы единой фабрики, или единой корпорации, госкапитализм в СССР так и не дорос…
Основным звеном народного хозяйства было обособленное отраслевое предприятие; основным способом воспроизводства – хозрасчет обособленного предприятия; основным правилом хозрасчета – стоимостной баланс обособленного предприятия; основной задачей хозрасчета – увеличение стоимостного выпуска; основным принципом оплаты труда – индивидуальная сдельщина. В СССР не играли в сдельщину, а подчинялись ей. Не играли в обособленность предприятий, а считали ее незыблемой. Не играли в стоимостной баланс, а добивались его. Не играли в себестоимость, зарплату, цены, доходы и расходы госбюджета, а сообразовывались с ними…
Практического перехода от формальной национализации к реальной СССР так и не добился…После национализации система общественного воспроизводства не изменилась: как была, так и осталась фабрично–заводской с отдельным отраслевым предприятием в качестве основного звена…
Именно разрозненные предприятия составляли экономический базис советского народного хозяйства, вследствие чего он стойко сохранял частнохозяйственный характер. Направление хозяйственной деятельности предприятий в единое госкапиталистическое русло осуществлялось внеэкономически, усилиями политической надстройки…
Госкапиталистические начала (то, что С. Губанов называет этим термином и что до некоторой меры идеализирует – это недостаток его в целом замечательной статьи – как видим, не должно отождествляться привыкшими к иному употреблению данного термина читателями с экономикой СССР в целом. – М. И.) поддерживала политическая надстройка, тогда как частнокапиталистические начала коренились в экономическом базисе (Стальной обруч централизации не был следствием политического произвола, его причиной была необходимость для правящего класса поднять экономику СССР в целом до мирового уровня, лишь после чего могла идти речь о рентабельности отдельных предприятий. Марксистский экономический анализ советского общества как слабого и отсталого по сравнению с американским капитализма был осуществлен А. Бордигой и его товарищами. Частичное приближение к этому анализу таких экономистов, как покойный А. В. Соловьев и С. Губанов – отрадный факт. – М.И.). Ведущим звеном в советском госкапитализме выступало государство, но не экономическая система. Под советский госкапитализм так и не удалось подвести адекватный экономический базис…Короче, госкапитализм удерживался внеэкономически, тогда как частный капитализм разрастался экономически…
Госкапитализм удерживался в СССР внеэкономически, а потому постоянно и неотвратимо разлагался экономически, сдавая одну позицию за другой: в планировании, ценообразовании, централизации управления, отношении к прибыли и т.д. В итоге частнокапиталистический базис победил госкапиталистическую надстройку и вернул себе частнокапиталистическую.”
Одна форма собственности, пишет дальше С. Губанов, в СССР “существовала только на бумаге. (курсив С. Губанова – М. И.). Да, формально при передаче продукции от одного предприятия другому смены собственника не происходило – зато происходила смена баланса, которая по экономическому значению ничем не отличалась от смены собственника. (курсив С. Губанова – М. И.). Формально средства производства исключались из товарооборота, а на самом деле их оборот как товаров был централизован, на баланс они ставились по стоимости, их изготовителям также возмещалась стоимость их производства…
Обособленные предприятия производили не для собственного потребления, свою продукцию они отдавали в обмен на деньги, критерием эквивалентности служила величина стоимости, производительность определялась вновь созданной стоимостью – налицо все предпосылки товарообмена. Своеобразие заключалось лишь в том, что вместо персонифицированной частной собственности использовалась балансовая, поскольку контрольный пакет акций принадлежал совокупному капиталисту, или, если угодно, совокупному акционеру (курсив С. Губанова – М. И.).
Конструкция отношений собственности с монопольным акционером никак не в состоянии упразднить товарный характер производства (мой курсив – М.И.)…
Подобная конструкция обладала несомненными преимуществами по сравнению с обыкновенным капитализмом…(курсив С. Губанова – М. И.) Но от обычного капитализма она отличалась только централизацией рынка, только централизацией товарообмена, только централизацией доходов, занятости, оптовой и розничной торговли, жилищного строительства, здравоохранения, образования (все эти централизации далеко не были полными, примеры чего мы рассмотрим дальше – М. И.). Само же производство, и организационно, и экономически оставалось таким же, каким было на момент национализации: дезинтегрированным, частнохозяйственным. Никаким иным декреты о национализации и стоимостные планы сделать его не могли. Достаточно было убрать централизацию, – а именно к ней и свелась национализация, - и вся экономика вновь становилась частнокапиталистической…
…На практике советские предприятия все время работали как частнохозяйственные, с тем только отличием, что условия товарно–денежного обращения были в 30–50–е годы жестко централизованными. Но централизация товарообмена вовсе не равнозначна его устранению (курсив С. Губанова – М. И.). Назначение поставщиков и потребителей, назначение цен и объемов – это не уничтожение товарообмена, а лишь его условия. В обмен на поставки предприятие получало выручку, так или иначе эквивалентную стоимости продукции…
Конкуренция переместилась на отраслевой уровень и бушевала между наркоматами и министерствами; стихия и анархия проявлялись в диспропорциях, приписках и дефицитах, притом все более и более разрушительных; инфляцию переименовали в ценовые перекосы; нищету скрывали распределением бедности на трудящиеся массы; безработица маскировалась непроизводительной занятостью; ни на миг не останавливалось и накопление “теневого” капитала. Типичные явления капитализма не исчезли, а приняли иные формы”.
Вывод, сделанный Губановым на будущее: “Реальное обобществление производства означает преодоление всякого разделения труда (начиная с разделения труда на необходимый и прибавочный) (на самом деле – прежде всего на организаторский и исполнительский. – М. И.) и возможно только на базе полностью компьютеризованного способа производства, а до него еще идти и идти”. Сколько идти, мы заранее знать не можем, но необходимой предпосылкой перехода к полностью компьютеризованному способу производства является захват власти пролетариатом. И все же до какой степени теоретик ОФТ Губанов подошел к пониманию многих истин марксизма – в то время, как практика вождя ОФТ Шеина и тем самым ОФТ в целом ушла от марксизма бесповоротно!
“Перестройка” знаменовала освобождение предприятий и монополистических объединений от стесняющего их обруча государственной централизации. Процесс автономизации, обособления предприятий и объединений приобрел еще большую скорость и больший размах.
“Производственные министерства и ведомства, будучи номинально органами государственного управления, на деле не имеют иных целей, как обеспечение благоприятных результатов хозрасчетной деятельности подведомственной отрасли. Это не государственные инстанции, а комитеты промышленников определенной сферы (курсив мой – М.И.). Максимизация прибыли и денежных оборотов достигается средствами, наиболее рациональными для монополистических объединений – ограблением потребителя. Каждый реализует какой–то “экономический эффект”, ввергая смежные участки в гораздо большие перерасходы” (В. Глотов, В. Урванцев. Полцарства за “Москвич” - Правда, 21 февраля 1989г., цит. по “Альтернативы”, 1991 г., №1, с.48)
“Монополистические группировки и просто крупные хозяйственные структуры уже не могут и не хотят укрываться за изношенной партийно–государственной ширмой” (К. Лемешев. Административная мешанина. – “Альтернативы”, №1, 1991г., с.52)
Реальный процесс распада обруча госцентрализации происходил до юридической приватизации, ставшей завершением и узаконением превращения государственной буржуазии в частную, а отнюдь не созданием этой буржуазии из пустоты. Концерн “Газпром” - бывшее Министерство газовой промышленности и “Онэксимбанк” – бывший банк СЭВ – образцы монополий, вычленившихся из формально государственной экономики. Их сращивание, слияние, переплетение с госаппаратом никуда не исчезло, но приняло другие формы.
Но кроме государственной или формально государственной промышленности на всем протяжении истории СССР никуда не исчезала и экономическая деятельность, неподконтрольная государству. Как пишет Губанов, “даже на пике своего могущества госкапитализм охватывал максимум 2/3 текущего воспроизводства, а это отнюдь не 100% экономики, не говоря уже о национальном достоянии в целом”.
Когда Г. Васильев заявляет, что признать существование капитализма в СССР можно, “если теневых предприятий в СССР было не настолько мало, чтобы больше половины граждан СССР ни разу в жизни даже не встречались с ними”, он дает нам чрезвычайно легкий критерий доказательства капиталистичности СССР – если только считать “теневым предприятием” не исключительно теневые заводы, а любую экономическую деятельность, независимую от государства. Но так как для Г. Васильева мелкотоварное производство – это уже “самый настоящий капитализм как вполне сложившийся способ производства”, то, признав, что больше половины граждан СССР встречались с мелкотоварным производством, он должен будет признать, что капитализм в СССР продолжал существовать не только в 20-е годы.
Все советские граждане покупали на “колхозном” и частном (“барахолки”) рынках и во всяком случае их очень значительная часть (статистические данные, позволяющие сказать, больше или меньше 50%, по понятным причинам отсутствуют) продавали на них. Так, в 1930–е годы в питании рабочих крестьянский рынок обеспечивал от 50 до 80% картофеля, молока, яиц, сала, сливочного масла, 20–30% мяса, крупы, овощей, фруктов, растительного масла, муки (Е. А. Осокина. За фасадом “сталинского изобилия”. Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927 – 1941гг. М., 1997, с.157). А 80 – 90% продаваемой на колхозном рынке продукции давали частные хозяйства колхозников (там же, с. 19).
Но “Легальный рынок был только видимой вершиной айсберга. Его подводную часть составлял необъятный черный рынок. Под вывесками государственных, общественных, кооперативных учреждений, под прикрытием патентов на индивидуальную деятельность, колхозной торговли, шефских отношений развивалось частное предпринимательство” (там же, с.10). Образцы такого частного предпринимательства можно в изобилии найти в книге Е. Осокиной, представляющей, несмотря на либеральные воззрения автора, замечательное исследование реальных, а не декларированных экономических отношений в СССР.
В период 2-й пятилетки “Колхозная земля, которая не была ни собственностью крестьян, ни собственностью колхозов, покупалась, продавалась, сдавалась в аренду” (там же, с. 220) Как говорилось об этом в постановлении Майского 1939г. пленума ЦК ВКП(б):
“В ряде колхозов установилась такая практика, когда приусадебный участок колхозника превращается на деле в частную собственность колхозного двора, которой распоряжается не колхоз, а колхозник по собственному усмотрению: сдает его в аренду, сохраняет приусадебный участок в своем распоряжении несмотря на то, что не работает в колхозе…
…приусадебное хозяйство теряет характер подсобного хозяйства и превращается иногда в основной источник дохода колхозника.
Вследствие этого в колхозах имеется довольно значительная часть мнимых колхозников, которые или вовсе не работают в колхозах или работают лишь для виду, отдавая большую часть времени своему личному хозяйству”(мой курсив – М. И.). (КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, 7-е издание, ч.3, М., 1954, с.397).
До какой степени “успешны” были провозглашенные Майским пленумом против данного положения дел меры видно по тому, что через 7 лет “расхищению общественных земель колхозов” было посвящено Постановление Совета министров и ЦК ВКП(б) от 19 сентября 1946г., где о Постановлении от 27 мая 1939г. говорилось, что оно “на деле многими работниками оказалось забытым и факты расхищения общественных земель колхозов снова приобрели массовый характер” (там же, с. 496).
Во время Второй Империалистической Войны произошло резкое усиление частнокапиталистических отношений. Вот как пишет об этом сталинист Е. Пискун: “Экономический кризис, порожденный войной, активизировал мелкотоварное производство и частный капитал. Это было особенно заметно на временно оккупированной территории… На неоккупированной территории преобладал социалистический уклад (А что еще может сказать сталинист? Тем ценнее, когда он иногда проговаривает правду. – М.И.) Но в условиях нарушения существовавших до войны экономических связей происходило оживление мелкотоварных и частнокапиталистичеких элементов в сфере снабжения населения продовольствием и предметами потребления… одним из последствий Второй мировой войны для СССР стало частичное возрождение социально – экономической обстановки, характерной для периода НЭПа” (курсив Е. Пискуна) (Е. Пискун. “Термидор” в СССР. Рязань, 1997, сс. 85 – 86).
В 1930–е гг. частный капитал действовал в основном в сфере торговли, в сфере производства, сдерживаемый государственными репрессиями, он не поднимался выше рассеянной мануфактуры. “Организаторы подпольного бизнеса скупали сырье на государственных фабриках и заводах, нанимали рабочих–надомников, затем реализовывали товары на рынке, через ларьки государственной торговли, комиссионки и пр. … Миллионерами подпольного бизнеса становились в первую очередь работники государственной торговли – директора и заведующие складов, магазинов, баз, продавцы. Они ничего не производили, но имели доступ к товарному фонду страны, что открывало широкие возможности для спекуляции.” (Е. Осокина. Цит. соч., сс. 222, 13). Происходило сращивание государственной власти с подпольным капиталом – до уровня начальников главков (там же, с. 226). Когда это сращивание к 1970-м годам достигло более высокого уровня, появляются настоящие подпольные предприятия мануфактурного и даже фабричного типа. О подпольных предпринимателях–“цеховиках”, их переплетении с государственной властью и преступным миром, немало говорилось в разоблачительной публицистике и даже в художественной литературе перестроечных лет (см.,например, роман: Р. Мир–Хайдаров. Пешие прогулки. М., 1988).
Государство и на практике, и даже в теории признавало существование рыночных отношений – и действовало соответственно. В первой половине 1930-х годов действовала сеть магазинов “Торгсин”, где государство продавало дефицитные продукты (а дефицитным было тогда почти все – сливочное масло, карамель, лезвия бритв и т.п.) за золото и валюту по ценам в несколько раз выше мировых. Доходами от торгсиновской торговли была покрыта 1/5 советского импорта оборудования и сырья (Е. Осокина. Цит. соч., с.167) Как правильно пишет Осокина: “В истории с Тогсином государство показало себя крупнейшим спекулянтом… Только государство имело право на крупномасштабное предпринимательство” (там же, сс. 163, 160). Государство использовало здесь по полной программе выгоды своего положения как почти монопольного покупателя золота и валюты и почти монопольного продавца дефицита, но монопольная торговля – все равно торговля, а никак не выдача пайка.
Проводимая в 1-ю пятилетку попытка перейти к пайковой системе, т.е. карточная система, была отменена в 1934г. с возвратом к “советской торговле”. Когда при обсуждении такого возврата в высшем руководстве секретарь Восточно–Сибирского крайкома М. Разумов высказал опасение, что после отмены карточек рабочий будет платить за хлеб в 3 раза дороже, Сталин ответил ему “Рынок не считается с пайковой ценой” (там же, с. 178) – весьма красноречивое признание, что не госбуржуазия регулировала рынок, а рынок регулировал госбуржуазию.
Позднее, уже не на закрытом обсуждении среди партийной верхушки, а в “Экономических проблемах социализма в СССР” Сталин напишет, что в Советском Союзе товаром являются предметы потребления, но не средства производства. Вслед за ним это повторяли советские учебники политэкономии и до сих пор повторяют зауряд–сталинисты (в отличие от продвинутого сталиниста Д. Якушева, для которого в СССР существовала только иллюзорная видимость товарного производства). Но такая дуалистическая концепция противоречит как марксистской теории, так и фактам.
Экономическая система представляет собой единое целое. Предметы потребления могут быть товарами и обладать стоимостью лишь в обществе, где производство не является непосредственно общественным, где господствует товарное, а не натуральное хозяйство, где в ставших товарами предметах потребления кристаллизуется наемный труд (иначе может быть только в случае общества мелких самостоятельных производителей. Очевидно, что этот случай не относится к СССР) и на их стоимость переносится стоимость средств производства, которые, таким образом, являются товарами. Как правильно пишет Губанов, централизация их товарообмена не означает уничтожения этого товарообмена. Более того, централизация товарообмена средств производства отнюдь не была всеобщей.
“Ошибочно думать, что комиссионки продавали только ширпотреб. В них существовали отделы продажи стали, алмазов, деталей, проводов, станков и машинного оборудования… Покупателями сырья и средств производства выступали учреждения и организации, а поставщиками могли быть и частные лица (воровали ведь не только галоши)” (Е. Осокина. Цит. соч., с.155).
К 1970-м годам вполне сложился черный, бартерный, деформированный, но вполне реальный рынок средств производства. Существовал институт “толкачей”, по приказам руководителей предприятий осуществлявших взаимовыгодный обмен “шила на мыло”. По словам троцкиста Тэда Гранта: “В конце 70-х годов в СССР существовал черный рынок стали, угля, нефти… И горе тому управленцу, кто пытался игнорировать его!… Даже снабжение предприятий сырьем часто зависело от сделок на черном рынке”. (Ted Grant. Russia – from revolution to counterrevolution. London, 1997, pp. 308, 335).
Реальная экономика СССР, как мы увидели, сильно отличалась от картины, где присутствует лишь один субъект – государство, владеющее рабочей силой своих подданных. В реальности действовало множество субъектов, чьи растущая сила и расходящиеся интересы (в первую очередь сила и интересы наиболее мощных из этих субъектов – монополистических объединений, выросших из государственных министерств) разорвали стальной панцирь, надетый на них в свое время ради их общих интересов, панцирь государственной централизации, защищенные которым от внешнего мира выросли и окрепли “советские” капиталисты.
Многие очень важные моменты экономики СССР требуют дальнейшего изучения, но ее капиталистический характер очевиден. При этом лучше не использовать словосочетание “государственный капитализм”, как создающее неверное представление о чем–то, что качественно отличается от обыкновенного капитализма и превосходит последний, и говорить просто о капитализме в СССР. Его права на это имя ничуть не меньше, чем у английского капитализма 19 века.
* * *
В заключение нужно объяснить, почему я “ударился в литературное красноречие” по поводу социалистичности Октябрьской революции, и разобраться, прав ли Г. Васильев, когда говорит, что “в Октябрьской революции, хотя она и была совершена пролетариатом, не было ничего (курсив Г. Васильева – М.И.) социалистического и всякие образные красивости насчет ее “социалистических наказов” потомкам могут только затуманить этот факт – и потому вредны”. Хочет ли Г. Васильев сказать, что в таких мерах, как разрыв межклассового мира и национального единства; отвержение патриотизма; захват власти пролетариатом, организовавшимся в Советы и возглавляемым революционной партией; разрушение буржуазного государства; создание Коммунистического интернационала; помощь зарубежным пролетарским революциям, если надо, то и прямой вооруженной силой; пролетарская диктатура и Красный Террор; разгон Учредительного собрания и подавление реформистских партий – что в этих мерах не было ничего социалистического, и что в грядущей социалистической революции пролетариат предпримет какие–то другие меры?
Буржуазные революции потому являются буржуазными, что в силу неизбежных объективных условий приводят к победе буржуазного строя, а не потому, что совершаются буржуазией. Напротив, каждая радикальная, великая, доведенная до конца буржуазная революция делается плебейскими, крестьянскими, пролетарскими массами против верхов буржуазии. Именно поэтому, по словам марксистского историка Французской революции Д. Гэрэна, настоящая буржуазная революция содержит в себе зародыши революции социалистической. Это относится даже к Французской революции, и уж тем больше к революции Октябрьской.
Санкюлотская диктатура 1793г., диктатура плебейских секций Парижа, одна из сторон существовавшего в этом великом году двоевластия, оттесненная и подавленная буржуазной диктатурой Конвента, была единственным прообразом диктатуры пролетариата, когда необходимость последней открыли Маркс и Энгельс в 1840-е годы. И основатели научно–революционного коммунизма полностью признавали свой долг перед Великой Французской революцией. Вот что писал Энгельс, не умудренный 75–летний автор предисловия к “Классовой борьбе во Франции”, радующийся парламентским успехам социал–демократии, а 25–летний Энгельс, предвидящий скорую революцию в Англии, Франции, Германии, во всем мире: “В нашу буржуазную эпоху трусости, себялюбия и мелочности вполне своевременно напомнить о той великой године, когда целый народ отбросил на время всякую трусость, всякое себялюбие, всякую мелочность, когда были люди, обладавшие мужеством беззакония, не отступавшие ни перед чем – люди железной энергии, добившиеся того, что с 31 мая 1793г. по 26 июля 1794г. ни один трус, ни один торгаш, ни один спекулянт, словом, ни один буржуа не смел поднять голову” (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т.2. М., 1955, с. 589)
Одним из симптомов царящей сейчас буржуазной реакции является отшатывание даже людей, пытающихся быть революционерами (анархисты, “коммунисты рабочих советов” и т.п.) от уроков Октябрьской революции, показавшей, что для победы пролетариату необходима революционная партия и что освобождение пролетариата невозможно без разрыва со всем буржуазным миром, без насильственной революции, без слома буржуазного государства и установления централизованной диктатуры пролетариата.
Причины отшатывания от уроков централизации и организации, данных Октябрьской революцией, заключаются в зацикленности отрицающих централизацию и пролетарскую диктатуру товарищей на поражении Октября.
Но удивительно не то, что Октябрьская революция потерпела в конце концов поражение, но то, что она сперва одержала победу. Она не может дать нам ответ на вопросы, как предотвратить буржуазное перерождение пролетарского полугосударства и победу новой, вырастающей из самой революции реакции. Но она была и, к сожалению, остается единственной пролетарской революцией, одержавшей победу над старой, традиционной реакцией. Только на ее примере пролетариат может учиться тому, как нужно создавать революционную организацию, свергать буржуазное государство, устанавливать пролетарскую диктатуру и побеждать прущие со всех сторон враждебным походом силы старого мира.
Октябрьская революция потерпела поражение в силу неизбежных объективных причин, исчезнувших к настоящему времени, а не в силу использованных ею средств и методов. Напротив, только открыв заново и используя эти средства и методы, всемирный пролетариат может одержать победу и добиться освобождения.
Октябрьская революция – вершинная точка в освободительном движении мирового пролетариата, его слава и гордость. Все уроки из нее должны быть извлечены, вся ее героическая эпопея должна быть усвоена. На ней нужно воспитываться каждому сознательному пролетарию, – пока не встанет по всей Земле угнетенный класс и не грянет новая, еще более великая, всемирная социалистическая революция.
Представляем вниманию читателей Интернациональную Коммунистическую Группу - одну из наследниц традиций левого коммунизма, политически представляющую собой гибрид его итальянской и германо-голландской ветвей. ИКГ допускает серьезные ошибки в вопросе об организации политического авангарда пролетариата (отказывается от демократического централизма, мыслит пролетарскую партию чем-то вроде конфедерации организационно самостоятельных, хотя и стоящих на одних и тех же политических позициях локальных групп), тяготея, подобно германо-голландским левым коммунистам, в этом вопросе к анархо-коммунистам (в некоторых других вопросах - тоже; например, с Кронштадтским мятежом 1921 года солидаризируются…). Однако по большинству вопросов политической стратегии и тактики ИКГ все-таки занимают пролетарско-революционные позиции, причем очень последовательные. На их сайте
