{jcomments on}

Русская церковь в первые века развития торгового капитала (ХVI - XVII вв.) — Денежное хозяйство и новый государственный строй. - Торговля и церковь. — Накопление капитала в монастырях. — Монастырское предпринимательское хозяйство. — Иосифляне во главе церковного управления. — Централизация культа. — Стоглавый собор. — Новые ереси (Башкина, Ф. Косого). — Московская церковь и самодер­жавие в XVI в. — Церковь в смуту. — Роль церкви в государственном строительстве после смуты. — Патриарх Никон и его теория двух вла­стей.— Самодержавие и церковь в XVII в.: а) самодержавие XVII б) уложение, в) монастырский приказ, г) расправа с Никоном. — Рас­кол.— Причины раскола, попытки исправления книг; кружок ревните­лей и его проекты реформы; реформа Никона. — Брожение среди духовенства и торгово-посадского мира; разрыв между сторонниками и противниками реформы Никона на соборе 1666—67 г.; раскол, как знамя недовольных московскими порядками: торгово-посадская оппо­зиция и «поповщина»; Аввакум -крестьянский пророк и «беспопов­щина». — Движения раскольников: эпидемия самосожжений; стрелец­кий бунт; бунт Соловецкого монастыря. — Общий социальный смысл раскола. — Собор 1666—67 г. — Московское просвещение XVII в.

 

 

 

<<<-  назад далее   ->>>

 

XVI и XVII века — время развития у нас торгового капи­тала.

В обширных областях, объединенных Москвой, укрепля­ются торговые связи; на торговых путях возникают и растут города с их ремесленным и купеческим населением; развивается спрос на хлеб, на соль; ремесленные изделия находят все более и более широкий рынок. Страна покрывается торжками, база­рами; появляются ярмарки (знаменитая Макарьевская, или впо­следствии Нижегородская ярмарка, зарождается в это время); годовые ярмарки переходят в еженедельные торги; в городах и посадах на рыночных площадях устанавливается повседневная >рговля. Торговый обмен все чаще и больше происходит на еньги; без денег в городах становится -трудно жить; нужда деньгах постепенно охватывает и деревни и села. Развивается нежное хозяйство: помещики переводят на деньги крестьянские повинности; государство требует в деньгах уплаты налогов; если в начале XVI века денежный оброк, например, в Новгородской области, платили только 9—10% крестьянских хозяйств, то в по­ловине его платят уже 20 — 30 % хозяйств, а к концу века —> 75% и даже все 100. Развитию внутренней торговли и денежного хозяйства помогает торговля внешняя: голландцы и англичане завязывают сношения с Московским государством, доставляют иностранные изделия, вывозят московское сырье, закупают транзитные восточные товары. Торговля принимает крупные раз­меры: накопленные ценности пускаются в оборот; появляются капиталисты — скупщики; царь, бояре, монастыри принимают энергичное участие в оптовой торговле.

 

Однако на первых порах развитие торговли и денежного хозяйства вызывает тяжелый хозяйственный и политический кризис. Усиленная эксплуатация крестьян приводит их к бегству; поля пустеют; обостряется борьба за рабочие руки; хозяйство мелкого служилого люда разоряется, внутренняя торговля прихо­дит в расстройство. Большие войны XVI века, опричнина Грозного и начало крепостного права еще более ухудшают положение. Разражается революция. Начинаются восстания крестьян; поды­мается казачество, состоявшее из того же крестьянства; к вос­ставшим примыкают мелкие служилые дворяне; и в посадах шумит и волнуется торговый люд. «Смута» грозит существованию государства, и верхи общества — дворянство с примкнувшими к нему боярами, торгово-промышленное купечество и церковь в лице высшего духовенства — восстанавливают порядок.

С трудом, но постепенно, залечиваются раны, причиненные Смутой. Восстанавливается сельское хозяйство; развивается вну­тренняя и внешняя торговля; на накопленный капитал с помощью иноземцев строятся первые заводы. Государство перестраивается: устанавливается, хотя и не без сопротивления, новый крепостной порядок; сословия получают определенные права и обязанности; увеличивается количество чиновников и учреждений; вводится наемное войско; со всем этим вместе растет самодержавная власть царя.

Церковь, как мы уже видели, принимает живейшее участие как в хозяйственной жизни, так и в общественных и политичес­ких делах. Государственное строительство вызывает ее обнов­ление и переустройство; иноземные новшества будят мысль; развивается критика церковных начал и порядка; число «ере­тиков» увеличивается; народные массы охватываются широким движением раскола.

С развитием торговли владения монастырей, где ранее велось только сельское или лесное хозяйство, начинают покрываться торжками и рынками. Обычно эти торжки устраиваются при церквах, на погостах. Сюда съезжаются торговые люди торго­вать хлебом и всякими товарами, из года в год рынок растет. Церковь учитывает выгоду торгового оживления и всячески по­могает ему: от конца XVI до начала XVII в. до нас дошла не одна жалованная грамота на разрешение торгов в церковных владе­ниях изданная по ходатайству какого-нибудь монастыря или церкви. Вот что говорит, например, одна из подобных грамот: «Село Еремейцево — монастырская отчина — от торгов далеко, там­гой не приписано... наместничью доходу от того торгу не будет ни­какого убытка... И государь бы их (братию монастырскую) пожа­ловал, велел бы в том с. Еремейцеве тамгу (торговую пошлину) дать в откуп ново (впервые) того же села крестьянину, а откуп бы велел государь у него взять на год полтора рубля, а торговати в том селе по субботам». Впрочем, вместо податных откупщиков, как в данном случае, тамгу и пр. пошлины обычно собирает сам монастырь, намечая для этого «таможенников» из доверенных светских людей или тех же монахов, и непосредственно втяги­вается в торговлю. В конце XVI века иностранные наблюдатели уже констатируют: «Монахи — самые изворотливые купцы во всем государстве и торгуют всякого рода товарами»... «Монахи крупные торговцы ячменем, хмелем, рожью, лошадьми, всем, что может дать барыш». «Монахи — крупные торговцы, и в этом не уступят никому в России: они столь же много занимаются куплей и продажей, как и какие-либо др. люди; они владеют судами, ко­торые плавают взад и вперед по рекам с товарами из одних мест в другие».

Монастыри действительно вели крупную торговлю, рассчи­танную на широкий рынок. Троице-Сергиев монастырь в конце XVI в. отправлял в Москву целые обозы с хлебом. Соловецкий монастырь продавал ежегодно до 130 тыс. пудов соли; Кирилло-Белозерский монастырь торговал солью же «на Двине и во Твери, и в Торжку, и на Угличе, и на Кимре, и на Дмитрове, и на Ростове, и на Кинешме, и на Вологде, и на Белоозере с пригороды и по иным местам: где соль живет поценнее, тут и продают». Мона­стыри держат нити торговли целого района в своих руках, становятся торговыми центрами. Когда Кириллов монастырь в конце XVI в. перенес свой торг на новое место, туда же при­шлось передвинуть и царскую таможню: до такой степени оби­тель являлась коммерческой столицей края. Таким образом, в монастырях сосредоточивается торговая прибыль; в них накоп­ляется и вырастает капитал; они становятся у нас первыми капиталистами наравне с другими крупными предпринимате­лями — боярами и царем московским.

Образованию торгового капитала в монастырях помогала вся предшествующая история накопления богатств монастырями.

Мы уже знаем о богатых вкладах в монастыри, о земельных пожалованиях, о скупке монастырями земли. Монастырское зем­левладение в пол. XVI в. достигло действительно огромных раз­меров. Один из англичан, бывших в Москве в то время, писал, что в Московии строится множество обителей, получающих большие доходы от своих земель, ибо монахи владеют третьей частью всей земельной собственности в государстве. Поземель­ные описи говорят, что эта цифра была недалека от действитель­ности, а местами близко к ней подходила. Некоторые монастыри выдавались из ряда других своим богатством. За Кирилло-Бело-эерским монастырем в 1582 г. числилось до 20.000 десятин пашни, не считая пустырей и леса. Английский посол Флетчер, приехав­ший в Москву в 1588 г., пишет, что русские монастыри сумели занять лучшие и приятнейшие места в государстве, что некото­рые из них получают поземельного дохода от 1.000 до 2.000 р. (не менее 40 — 80 тыс. довоенных). Но первым богачом из всех церковных землевладельцев Флетчер признает Троице-Сергиев монастырь, который будто бы получал поземельных и др. доходов до 100 тысяч руб. ежегодно (до 4 мил. руб.)! Эти огромные сред­ства и ранее не лежали праздно. Они, как мы видели, часто шли на покупку земли; но они отдавались и в рост, иногда под боль­шие проценты. Обильные поземельные доходы и растущий ро­стовщический капитал и создавали в монастырях базу капитала торгового.

Основу монастырских доходов составляли, конечно, повин­ности крестьян, сначала натуральные, а потом все чаще и больше переводимые на деньги. Они состояли обычно из оброка денеж­ного и хлебного, из дополнительных поборов яйцами, сырами, овчинами и, наконец, из монастырского изделия. По Уставной грамоте Соловецкого монастыря крестьянам одного из его сел (XVI) изделие состояло из следующих работ: крестьяне пахали и засевали монастырскую пашню, чинили монастырский двор и гумно, ставили новые хоромы вместо обветшалых, возили дрова и лучину (для освещения) на монастырский двор, ставили под­воды, чтобы везти монастырский хлеб в Вологду, а оттуда при­возили соль. Как ни тяжелы и разнообразны были эти повин­ности, в XVI в. на монастырских землях крестьянам жилось все- таки легче, чем на землях светских вотчинников или поме­щиков. Благодаря обширности монастырских владений, а также обилию монастырских богатств, монастыри имели возможность предоставить своим крестьянам и большие участки земли и большую ссуду, которая обычно давалась новоприбывшим деньга­ми, скотом, инвентарем и чаще хлебом «на Семены и на емены», и разнообразные льготы. Только монастырь мог позволить себе такую роскошь, которая засвидетельствована, например, в вот­чинной книге Кирилло-Белозерского монастыря от второй поло­вины XVI в.; 70% крестьянских участков на землях этого мона­стыря засевалось монастырскими семенами. По исчислению историка Ключевского, рассчитавшего на довоенные хлебные цены все семена, какие по этой книге числились за крестьянами (рожь, пшеницу, ячмень и овес), это стоило монастырю не менее как 50 слишком тыс. рублей. Эти и другие льготы и привлекали крестьян на монастырские земли. Около юрьева осеннего дня монастырские приказчики и посельские (управляющие) десят­ками и сотнями «отказывали» крестьян от соседних владельцев и «свозили их» на монастырскую землю. Пустевшие в те времена от крестьянских побегов земли помещиков и вотчинников еще более пустели от этой погони монастырей за рабочими руками, «от иноческой жадности», как квалифицировали ее тогдашние боярские публицисты.

Вообще конкуренция монастырей с светскими вотчинами в области привилегированного землевладения и успешное оспа­ривание у них их насущного интереса — земли и крестьянских рабочих рук—приводили бояр и их публицистов в нескрываемое негодование. В литературе XVI века, которая отстаивала права и привилегии боярства и в поисках путей для борьбы с надви­гающимся самодержавием разила его союзников, «в том числе и духовенство с его иоеифлянскими взглядами», — публицисты не находили слов для характеристики ненавистных монахов. Монах в этой литературе — раболепный искатель и потаковник вла­стей, исполненный «презорства и гордыни» с низшими; тунеядец, питающийся мирскими крестьянскими слезами и шатающийся по городам, чтобы бесстыдно выманивать у вельмож село или деревнишку; жестокосердный притеснитель своей братии — крестьян, бросающийся на них диким зверем; сребролюбец, ненасытный жидовин - ростовщик, лихоимец и прасол и вместе с тем пьяница и чревоугодник, помышляющий только о пирах и селах с крестьянами, возлюбивший вся неподобная мира сего, не свет, не десятый чин ангельский, а «соблазн и смех всему миру». В этой яркой характеристике, хотя и односторонней, правильно подме­чены все источники и пути накопления монастырских богатств вплоть до конца XVI века.

С этого времени, с развитием торгового капитализма, сель­ское хозяйство строится уже на иной основе. Превращение хлеба в товар и вследствие этого усиление эксплуатации крестьян при­водит к крепостному праву. Монастырское землевладение сыграло в этом деле очень важную роль. Погоня за рабочими руками привела к крепостному праву двумя путями. Богатые землевла­дельцы, в том числе и монастыри, пользуясь своим капиталом и дешевизною личности, закладывали за себя вольных людей, выда­вая ссуду под «кабалу» или заемную расписку. Закладчики сели­лись целыми слободами в городах или около, занимались хлебо­пашеством и всякими промыслами в городе, но не платили по­датей и не тянули тягла с горожанами; в финансовых и судебных делах они подчинялись своему землевладельцу, в данном случае¹— церкви. Очень распространившееся с развитием денежного хо­зяйства в первой половине XVII века закладничество (многочис­ленные монастырские слободы в городах) вызвало протесты как со стороны посадского населения («с промыслов своих и с вотчин закладчики государевых податей не платят и служб не служат, а живут всегда во льготе»), так и со стороны дворян и де­тей боярских («в насильствах», чинимых посадскими людьми, живущими «за монастырем в закладчиках» «в городах воеводы и приказные люди на тех людей суда не дают, отказывают им, что их в городех судити не указано»). Но во всяком случае до сере­дины XVII века, несмотря на протесты, слободы монастырских закладчиков в городах удержались.

Сельскохозяйственные ссуды новоприбывшим крестьянам, которые давались монастырями под те же кабалы или через порядные записи, составляли явление того же порядка: вольные люди (крестьяне) и здесь становились невольными, прикреплялись к монастырю на более или менее длительный срок или даже на­вечно, «до выплаты (часто немыслимой) ссуды». Вспомним огром­ную сумму, которая лежала на крестьянах Кирилло-Белозерского монастыря только за взятые ими семена для посева. Так, на зем­лях крупных землевладельцев, и особенно монастырей, крестьяне становятся крепостными, прежде чем был решен общий вопрос о прикреплении крестьян по закону. К этому только иным путем привела та же погоня монастырей и отчасти др. крупных вотчин­ников за рабочими руками. Служилые люди, средние и мелкие землевладельцы, лишавшиеся крестьян вследствие их побега или «своза» монастырями, вынуждены были настаивать на издании закона о недопущении подобных явлений, о закреплении кресть­янина за данной землей, где он сидел и работал. Идя навстречу настояниям служилых людей и желая вместе с тем обеспечить правильное отправление ими ратной службы, правительство стало издавать один за другим указы «об урочных летах» (или сроках) для поимки беглых, все сокращая их вплоть до полной отмены. Этим самым устанавливалось уже законное прикрепление кре­стьян к земле. Итак, развитие денежного хозяйства и одновре­менно рост монастырского землевладения на ряду с тяжелым госу­дарственным тяглом при отсутствии у крестьянина каких-либо оборотных средств привели к крепостному праву. Крепостное право дало возможность землевладельцам (в том числе и мона­стырям) усилить эксплоатацию крестьян, увеличить товарность своего хозяйства и тем еще поднять доходность вотчинного (и монастырского) землевладения.

Крепостное хозяйство более или менее значительного мона­стыря XVII века обычно, однако, было организовано, как настоя­щее торгово-промышленное предприятие. Оно представляло собой целую сеть различных заведений; в них проводилось разде­ление труда; при них состоял штат служащих; везде была опре­деленная система учета. В стенах монастыря находились житни­цы, конюшни, сушильни, во главе которых стояли особые старцы. За стенами монастыря, в городах стояли его дворы и подворья (отделения, конторы), возглавляемые приказчиками; в окрестно­стях работали монастырские соляные варницы, обслуживаемые специалистами этого дела — промышленником, «заказчиком» и «солеваром»; наконец, со всех сторон охватывали его населен­ные имения, с посельскими, приказчиками, строителями, тиуна­ми, а также низшими служащими — доводчиками, недельщиками, бирючами.. Управление было строго регламентировано: имелись уставные грамоты и наказы, определявшие роль каждого служа­щего; окладные книги, указывающие нормы оброка; велись при­ходо-расходные записи; описные (инвентарные книги), ужинные, умолотные записки и пр., и пр. Стоявший во главе имения посельский — это, с одной стороны, как бы доверенный фирмы, и с дру­гой — «наместник феодала», который пользовался большой властью. Он судит крестьян по мелким делам, ведает их устрой­ством и он же наблюдает и надзирает за порядком и сельско­хозяйственными работами, следит за сбором оброка: «Да ему же монаху Савватию, — пишет, например, игумен Тихвинского мо­настыря своему посельскому старцу,—на нынешний 197 (7197 г. = 1689 г.) год собрата и на ослушниках доправити оброчные день­ги безо всякого недобору и прислать их нам в монастырь марта ж 1 числу и впредь о том радеть неоплошно». Сбор оброков был главнейшею обязанностью посельского, так как именно он со­ставлял основу и сущность монастырского хозяйства. Такова была основная материальная база церкви в XVI и XVII веках. Оставаясь крупнейшим землевладельцем, церковь в лице от­дельных монастырей становится таким же крупным торговым предпринимателем. Поневоле духовенство продолжает вмеши­ваться в житейские дела, участвовать в государственном строи­тельстве, налаживать хозяйственные и общественные связи, до­говариваться с отдельными учреждениями и лицами, словом, жить мирскою - жизнью, интересоваться мирскими интересами. Обмир­щение церкви не только не было> изжито, но укреплялось, входи­ло в ее плоть и кровь и, конечно, часто роняло ее авторитет, что 1 вызывало понятные протесты со стороны поборников чистоты веры.

Спор двух направлений в церкви — иосифлян и заволжских старцев —продолжался и в XVI веке, но этот спор становится те­перь все более и более неравным. Правда, после собора 1503 года заволжские старцы еще далеко не чувствовали себя побежденными. Боярская среда, откуда они вышли "или к которой они примыкали, несмотря на некоторый урон конца княжения Ивана III и висящую над ней угрозу самодержавия Василия III, стояла еще достаточно прочно. Вот почему заволжские старцы по прежнему восставали против церковного землевладения, обличали зло мо­нашеской жизни, всеми силами боролись с обмирщением церкви и не боялись выступать даже против ясно складывавшегося нового общественно-политического строя. Из их среды как раз в это время выдвинулся ряд просвещенных по тому времени деятелей, с широкими взглядами и стойким характером: таковы были уже упомянутый монах Варлаам, старец Вассиан Косой (бывш. боярин Патрикеев) и Максим Грек, ученый монах с Афона.

Защитники монастырского землевладения ссылались между прочим на «Кормчую книгу», сборник церковных правил, состав­ленный в Византии, где якобы утверждалось владение монасты­рей «селами». Изучив «Кормчую книгу» в той редакции, которая была у нас, Вассиан нашел в ней противоречия и с разрешения монаха Варлаама, на основании сербской ее редакции, внес в нее соответствующие поправки. В предисловии к книге Вассиан, ме­жду прочим, указывает, что слово «село» при сопоставлении с соответствующими греческими словами «агрос» (поле), а «проастейон» (имение) означает не вотчину» (проастейон - имение), населенную крестьянами, как у нас, а небольшой участок земли (агрос-поле), обрабатываемый руками монахов. Таким образом, Вассиан не был только начетчиком, а становился на путь крити­ческого исследования установившихся понятий, взглядов. В борь­бе с иосифлянами Вассиан не щадил своих противников и обруши­вался на них и на то, что им было дорого, резкими словами. Так> о правилах «Кормчей книги» он говорил, что- это не п р а вила, а к р и вила; Иосифа Волоцкого называет «законопреступником», «учителем беззакония», «человеконенавистником», «антихристом». Иосифляне в свою очередь употребляли все усилия, чтобы избавиться от опасного заволжского старца. По поводу исправ­ления «Кормчей книги» уже после низложения митрополита Вар­лаама Вассиан был обвинен в ереси. На этом основании на цер­ковном соборе 1531 г. он был осужден и сослан в Волоколамский монастырь, где, по уверению князя Курбского, правда, его едино­мышленника, «иноки вскоре умориша» Вассиана.

Пробуждение церковной мысли вызвало интерес к греческой и латинской богословской литературе, а следовательно, и потреб­ность в переводе, сличении и исправлении богослужебных книг. Переводчиком и первым справщиком книг и явился у нас грече­ский ученый монах Максим Грек. Отказываясь от грубого пони­мания веры, Максим Грек был более сильным «столпом церкви», чем высшие представители русского духовенства: своими обличе­ниями он стремился укрепить и расширить влияние церкви в на­родных массах. Взгляды Максима роднили его с заволжскими стар­цами. Главный представитель их, Вассиан Патрикеев, сблизился с Максимом и даже стал его учеником. Таким образом Максим Грек невольно стал центром и авторитетным главой заволжских старцев. К Максиму стекались побеседовать или обменяться взгля­дами или посоветоваться многие лица, по преимуществу из бояр­ской партии, боровшейся против надвигающегося самодержавного произвола. Это возбудило тревогу среди идейных выразителей интересов служилого класса — иосифлян. Максим становился опас­ным для них человеком. Они стали тщательно изучать переводы и исправления Максима и благодаря его недостаточному знанию русского языка нашли ряд ошибок. Одна из них навлекла на него обвинение в «страшной ереси» — в отрицании равенства христа богу. Близкие сношения Максима с боярами, из которых некото­рые вскоре подверглись опале и казни, дали повод к другому обви­нению — в политической неблагонадежности. В довершение всего Максим отнесся неодобрительно к разводу великого князя с его женой и к его новому браку, чем вызвал личное неудовольствие великого князя. В 1525 году его схватили, сослали в Волоколам­ский монастырь и там посадили в темницу. Ему запретили писать. На соборе 1531 г. Максима снова судили вместе с Вассианом Па­трикеевым и сослали в заточение в Тверской Отрочь монастырь,, лишив причастия. Только через 22 года его освободили из темни­цы и перевезли в Сергиев монастырь, где он вскоре и умер.

Так один за другим пали вожди заволжских старцев. После собора 1531 г. у иосифлян уже не было ярких противников, и они, хотя и не без некоторой борьбы за краткий период господства боярской партии (в малолетство Грозного), прочно заняли в церкви господствующее положение. Укрепляя союз церкви с са­модержавием, иосифляне чувствовали и знали его силу, а потому придерживались в отношении его- политики уступок, покорности и даже иногда раболепства. Митрополит Даниил, так круто рас­правившийся с Вассианом и Максимом Греком, не знал пределов угодничества в отношении вел. князя: это он одобрил развод вел. князя с женой и благословил второй брак его с Еленой Глинской. Тем не менее именно в это время русская церковь оформливается и получает свое национальное выражение. И те же иосифляне приняли в этом ревностное участие. Укрепляя союз церкви с са­модержавием всяческими способами, иосифляне в то же время стремились возвысить и возвеличить русскую церковь так, как они это понимали.

Торговые связи объединили старые феодальные области. Крепкая власть московского князя насадила всюду свои порядки, Из разрозненных и своеобразных областей сколотилось москов­ское .государство. Стирались и феодальные черты церкви: объ­единялись святыни, создавался единый культ. По мере расшире­ния Москвы и поглощения ею уделов, местные феодальные свя­тыни переходили в Москву, и московский Успенский собор в XVI веке уже представляет собой как бы живую летопись соби­рания Москвою культа. «В нем стояла икона «спаса» из Новго­рода, «благовещения» из Устюга, «одигитрии» из Смоленска, «печерской богоматери» из Пскова, и, наконец, древнейшая святы­ня— икона владимирской богоматери, некогда привезенная, как уже упоминалось, князем Андреем во Владимир с юга. В патриар­шую ризницу из Новгорода были перенесены сосуды Антония Рим­лянина, в Архангельский собор — мощи князя Михаила и его боя­рина Федора из Чернигова и т. д. Но если раньше святыни соби­рались в столицу, чтобы лишить местные силы их покровитель­ства и перенести это покровительство на Москву, то теперь, ко­гда уделы были уже обессилены, собирание святынь имело как бы выставочный характер. Объединенная национальная церковь при­водила их в известность и присовокупляла их к сокровищнице национального благочестия.

Много было сделано в этом отношении митрополитом Макарием, также представителем иосифлянекого направления. Он со­ставил так называемые Четьи-Минеи (чтения по месяцам), огром­ный сборник житий святых, сказаний, чудес и поучений, распре­деленных в календарном порядке. В течение 12 лет он вместе со своими помощниками собирал отовсюду этот материал, «не щадя серебра и многих почестей». Составлением этого колоссального труда имелось в виду собрать «все святые книги, которые в рус­ской земле обретаются, чтобы подвести итоги подвигам рус­ского благочестия и русской церковной мысли». В руки благоче­стивому читателю Макарием давалась своего рода церковная эн­циклопедия, в продолжении веков воспитывавшая русских людей на образах пассивного непротивления злу мира, на подвигах суро­вого аскетизма, на вере в магическую силу молитв и обрядов.

Рядом нужно поставить другой труд того же Макария, осу­ществленный им с помощью церковных соборов, это—канониза­ция святых русской церкви. Были приведены в известность всеместно чествовавшиеся русские святые и был поставлен вопрос о признании их всероссийскими святыми. По определению соборов 1547 и 1549 гг. было канонизовано около 40 местных святых, ко­торые и были занесены в общероссийские «святцы» (календар­ный список святых). Количество святых сразу возросло чуть не вдвое. Русская национальная церковь имела полную возможность смело гордиться этим. «Церкви божий в русской земле не вдов­ствуют»,—пишет один из списателей житий того времени. «Русь сияет благочестием, яко же второй Рим и царствующий град (т.-е. Константинополь)». Подтверждалась уже упоминавшаяся и очень распространенная идея того времени о Москве, как о треть­ем Риме, «Там бо» (т.-е. в Греции), — заключает списатель,— вера православная испроказилась махметовой ересью от без­божных турок, — здесь же, в русской земле, паче просияла свя­тых отец наших учением».

Однако и иосифляне не могли закрыть глаза на вопиющие настроения церковной жизни, которых в русской церкви было не меньше, чем во всякой другой, а именно: на недостатки монаше­ства, на обмирщение духовенства, на свежие следы феодальной розни и обрядов, на общие непорядки церковного хозяйства и управления. Для устранения всех этих отрицательных явлений, а иными словами, для пересмотра и возвеличения духовного содер­жания национальной церкви и, конечно, для укрепления ее влия­ния, по инициативе того же митрополита Макария и самого «ца­ря» Ивана Грозного и был собран знаменитый собор 1551 г., про­званный Стоглавом. Сборник его постановлений, разделенный на 100 глав (отсюда и название собора), содержит «Царские вопро­сы» и соборные ответы «о многоразличных церковных чинех» (порядках). Вопросы царя были редактированы митрополитом Макарием; им же были заранее выработаны и ответы на них, которые впоследствии и утверждены собором. Собор состоял по­чти исключительно из иосифлян, и потому в его постановлениях отразились взгляды этой партии, которые стали теперь офици­альными взглядами русской церкви. Причина и цель созыва со­бора заключались в том, что, по словам царя, «прежние обычаи поисшаталися и в самовластии учинилося по своим волям и преж­ние законы нарушены», почему и стало необходимо «утвердить древние предания христианской истинной нашей веры». И дей­ствительно, постановления собора как бы подводят итог разви­тию русской церкви, обобщают ее достижения в области ее прав и преимуществ и «определяют основы русского благочестия».

Стоглав клятвой утвердил неприкосновенность церковных вотчин и тем отверг всякие на них посягательства. Но совершен­но в иосифлянском духе он вынужден был признать, что в инте­ресах государства необходимо ограничить их возрастание, и по­становил, что церковь не приобретает для себя новых земель по­купкой без докладу государю». Впоследствии государственная власть попыталась расширить это постановление Стоглава. В 1573 г. было указано давать вотчины только бедным монастырям, а в большие монастыри, где вотчин много, впредь вотчин не жертвовать и не записывать. В 1581 г. под давлением власти было вынесено соборное постановление, что в виду сильного исто­щения государства от войн надлежит отдавать завещанные Церкви села родственникам за деньги или государству за возна­граждение от казны и впредь не приобретать вотчин; и, наконец, на соборе 1584 г. сделана была попытка под влиянием усилившегося сианивания крестьян монастырями, приведшего в запустение служилые земли, уничтожить финансовые льготы (так назы­ваемые тарханные грамоты) монастырей, сравнив их в этом от­ношении с вотчинными землями (это уничтожение было прове­дено только как временная мера «покаместа земля поустоится»). Таким образом, даже согласившись на принципиальную уступку государству на Стоглавом соборе, церковь впоследствии все же цепко держалась за свои земли и за те льготы, которые были им предоставлены.

В области суда и управления так же, как в области земле­владения, Стоглав стремился сохранить привилегированное и обо­собленное положение церкви в государстве. Вместо развивавше­гося (на ряду с обмирщением церкви) уподобления церковного управления светскому (у архимандрита и у архиереев как у вел. и удельных князей были бояре и светские слуги, как-то: дворец­кие, недельщики, подводчики и пр., заведовавшие определенной областью церковного управления) Стоглав определил ведать ду­ховенство по духовным делам самим святителям (епископам) или кому они укажут из духовенства, а не светских лиц. С этой целью на местах были учреждены выборные поповские старосты и их помощники - десятские, которые все являлись священниками и ве­дали архиерейские сборы, надзор за благочинием и пр. Только пра­ва суда по гражданским делам остались за светскими приказными лицами, специалистами своего дела, которым, очевидно, духов­ные власти больше доверяли, чем выборным случайно поповским старостам (хотя если дело шло о духовном лице, то на суде архиерейских приказных бояр было обязательно присутствие опять духовного депутата). Зато все духовенство и все духовные учреждения, по Стоглаву, должны были ведаться судом только у епископа своей области: так называемые несудимые грамоты, которые выдавались ранее князьями отдельным монастырям и тем изымали их из архиерейского (и воеводского) суда и управления, подчиняя непосредственно приказу Большого Двора, т.-е. самому великому князю (который становился как бы их верховным игу­меном), были уничтожены постановлением Стоглава.

Отстаивая самостоятельность и обособленность церковной организации, Стоглав стремился материально укрепить положе­ние как духовных властей, так и всего духовенства. Симония, против которой протестовали стригольники и которая была от­менена собором 1503 года, была как бы вновь утверждена Сто­главом, так как доходы архиереев были восстановлены в полном объеме. Они получали теперь ставленные пошлины (при посвяще­нии духовных лиц), перехожие и новичные пошлины (при пере­мещении по службе), «епитрахильные» и «орарные» (при полу­чении грамот на служение); «крестцовые» с духовенства, стоявше­го на «крестце», т.-е. на базарной площади в ожидании найма на работу); церковную дань, уплачиваемую каждой церковью про­порционально ее богатству; пошлины за «антиминсы» (при освя­щении новых церквей) и венечные (от венчания); подъезд и подъ­ем (при поездках по епархии).

Если в заботах о престиже высшего духовенства Стоглав стремился всемерно сохранить и даже увеличить статьи его до­ходов, то в отношении приходского духовенства он здесь пред­принял нечто в роде сокращения штатов. Содержанием низшего духовенства издавна служила земля или, вернее, доход с земли, предоставляемой ему общиною; руга или жалованье; сборы с при­хожан или запросы — петровский и осенний, — хлеб, яйца и про­чие припасы; плата за требы. Вследствие разбросанности на­селения церквей было много, много было и духовенства; от из­лишка духовенства и бедности приходов росло число бродячих или перехожих попов (класс «крестцового» — рыночного духовен­ства, которое обслуживало людей, желавших нанять себе священ­ников для совершения богослужения или требы, и для этой цели стояло на рыночной площади, на крестце, в ожидании работы). Стоглав усилил надзор за «крестцовым» духовенством и бродячи­ми попами, запретил строить лишние церкви; запретил служение вдовым священникам (подтвердив в этом постановление собора 1503 г.). Приходское духовенство остается выборным, и этим поддерживается тесная связь общины и клира: священник и при­ходский дьяк (дьякон) участвуют при совершении общинных ак­тов, при межевых исках, в мирском суде, на выборах, челобитьи общин перед властями, при чем приходский дьяк является обычно и земским секретарем общины; община также участвует в делах клира: выборные старосты и целовальники присутствуют в суде архиерейских чиновников над членами клира. Не разры­вая формально этой зависимости, Стоглав тем не менее способ­ствовал обособлению духовенства в замкнутую сословную груп­пу: он узаконил наследование духовных должностей детьми ду­ховенства и, ограничивая этим круг избранников, стеснял свободу общинных выборов.

Большое внимание уделял Стоглав упорядочению монастырской жизни. Обмирщение монастырей, как уже отмечалось, явление естественное и потому, собственно, имевшее место повсюду, по понятиям благочестивых людей того времени, извращало и развращало монашество. Оно, действительно, никогда и нигде не давало ему возможности осуществить тот идеал, который грезился когда-то его основателям. Неудивительно поэтому, что оно вызывало протесты всякий раз, когда пробуждался дух критики и следования. У нас, как известно, эти протесты исходили от стригольников, жидовствующих, нестяжателей. Они и заставили иосифлян, как правящую группу церкви, попытаться теперь уничтожить вопиющие язвы монашества. В этих целях Стоглавый высказался, согласно с общими взглядами иосифлян, против пустынножительства и настаивал для всех монастырей на обще­жительном уставе. Он потребовал, чтобы монахи жили в мона­стырях, а не бродили по городам и селам; чтобы они не имели собственного хозяйства, довольствовались общей пищей в тра­пезной; только немощь или старость могли служить извинением отдельному или «особному» питанию по кельям. Стоглав осудил средостенные и мужско-женские монастыри и приказал «инокам и инокиням вместе не жить», жонкам и девкам по кельям не хо­дить, старцам и всей братии не держать по кельям молодых «ребят - голоусов».

Наконец, Стоглав поставил вопрос и вообще о настроениях в области церковной жизни и культа. Церковная жизнь, обряды богослужения, признаки благочестия развивались и вырабатыва­лись в период феодализма, в полуязыческой среде и поэтому они отличались большим разнообразием и неустойчивостью и часто не оправдывались не только логикой, но и сущностью веры. Сто­глав попытался сделать здесь кое-что. Однако его попытки во многих случаях остались благими пожеланиями и мало что из­менили. Стоглав восстал, например, против распространившегося ростовщичества среди духовенства—«святительские и монастыр­ские казенные деньги в росты дают и хлеб в насып» —и запретил раздачу денег в рост. Однако надо отметить, что во времена Сто­глава в наших монастырях капитал ростовщический и без того мало - помалу уступал место торговому капиталу. Он обратил далее внимание на повсеместное, не только среди мирян, но и среди духовенства, пьянство, предписывая «духовным пастырем блюсти себе и все о христе братство от всякого зазора неподобного, наипаче же от пьянственного жития воздержаться, и во пьянстве бы не упиватися и горячего вина по монастырям не курити и не пита и хмельного питья, пив и медов не держати». Однако и здесь, как мы увидим, в практике жизни почти не отразились постано­вления Стоглава: едва ли не в тех же словах выступал против пьянства и Духовный регламент в начале XVIII в. Точно так же высказался Стоглав и по поводу невежества и часто безграмотно­сти приходского духовенства, на что в свое время жаловался еще новгородский архиепископ Геннадий: «Приведут ко мне му­жика ставиться в священники, — рассказывает Геннадий, — и я ему велю апостол дати чести, а он и ступить не умеет; я ему ве­лю псалтирь дати, а он и по тому еле бредет». Для исправления зла Стоглав постановил открыть у «добрых» священников и дья­конов в городах училища, в которых будущие кандидаты в свя­щенники обучались бы пению, чтению и «конарханию» (пение канонов). Эти училища до конца XVII в. тоже прививались слабо. Наконец, в виду уже обнаруженных и возможных ошибок в бого­служебных книгах Стоглав признал необходимым наблюдать за тем, чтобы писцы переписывали с исправных текстов: писцу, пе­реписавшему неисправную книгу, и даже покупателю ее собор грозил наказанием...

Таковы были разнообразные вопросы, затронутые в поста­новлениях Стоглава. Он, действительно, суммировал права и привилегии церкви, учел ее настроения и недостатки и попы­тался найти выход. С своей точки зрения он указал правильные решения. В этом значение Стоглава. Ни широты взглядов, ни ду­ха критики на нем, конечно, не замечалось. Все вопросы были для него одинаково важны: Стоглав подробно и идейно разбирает как устройство церковного суда и монастырское землевладение, так и всевозможные обрядовые мелочи: как обращаться со святы­ми вещами; как совершать поклоны и даже как держать руки и ноги при этом; как стискивать зубы при целовании креста, как жевать просфору. Все вопросы веры, если только они не заде­вают непосредственно интересы высшего духовенства, Стоглав решает с точки зрения давности и общепринятого. Так было особенно в отношении обрядовых вопросов. Считая самым важ­ным в богослужении «все вычитать и пропеть по уставу», Сто­глав допустил «многогласие», т.-е. чтение и пение различных молитв в одно и то же время, что вносило неурядицу и неразбе­риху в богослужение. Стремясь к объединению обрядов в виду общей централизации государственного и церковного устройства и придавая обрядам значение догматов или истин веры, Стоглав приказал двоить «аллилуйю» (т.-е. петь это слово дважды) и проклял «троекрестие», обычай креститься тремя пальцами (пер­стами).

Собирание в Москву областной святыни, составление Четьих - Миней, канонизация святых русской церкви, «Стоглав» и, нако­нец, вскоре после него установленное патриаршество, — все это объединяло и закрепляло национальные черты веры и церкви и утверждало православную старину против еретических нов­шеств. Казалось, теперь создано было такое же прочное здание истинной веры, как только - что крепко сколоченное громоздкое здание московской государственности. Но развитие шло не только в сторону централизации, укрепления и объединения старины, и в сторону критики, пробуждения мысли и появления все новых и новых «мнений». Против старообрядчества Стоглава в по­чине XVI века выступили «ереси» Матвея Башкина и Феодосия Косого, которые представляли дальнейшее развитие взглядов стригольников и жидовствующих. Боярин Матвей Башкин был поражен противоречием между нравственным учением христианства и жизнью, ее социальным строем. «В Апостоле написано: «Возлюби ближнего твоего, как сам себя, а мы христовых рабов дер­жим своими рабами; христос называет всех братией, а у нас на иных кабалы нарядные (временные), на иных — полные, а иные и беглых держат». Сам он все кабалы (на своих людей) изодрал, холопов отпустил на волю, а держал слуг добровольно. Своими сомнениями он поделился со своим приходским священником, а тот сообщил о нем протопопу Сильвестру, ближайшему советнику Грозного, сказавши, «что многие вопросы простирает недоумен­ные, что от него требует поучения, а иному и сам учит». Этого было достаточно', чтоб Башкин был арестован и обвинен в ереси: и церковь, и светская власть знали, что «всем грехам мати мнение; мнение — второе падение». Из допросов (а допрашивал его сам царь) выяснилось, что его взгляды развивали учение стригольни­ков, жидовствующих и отчасти М. Грека. Он утверждал нера­венство Христа с богом-отцом и святым духом; отрицал таин­ства, предания и самую «зданную» церковь, сомневался в действи­тельности евангельских событий. Однако, на суде Башкин расте­рялся, отказался от ереси и «назвал своих учителей». Тем не менее, несмотря на отречение, Башкин был присужден собором 1553 г. к пожизненному заключению в Волоколамском мона­стыре. С Башкиным были близки троицкий игумен Артемий и дьяк Висковатов, тоже московские вольнодумцы того времени. Артемий терпимо относился к латинам, считал безразличной форму крестного знамения и говорил, что нет помощи умершим, когда поют об них панихиды или служат обедни. Дьяк Вискова­тов всенародно делал объяснения об иконах и порицал некото­рые способы их изображения; спорил по этому вопросу с тем же священником Сильвестром. Вызванный на собор, дьяк подал свою исповедь и в ней в кротком и покорном тоне изложил кое-какие свои сомнения. Ему заявили: «Всякий должен знать свой чин: овца не должна делать из себя пастыря; нога не должна думать, что она голова. Слушай духовных отцов. Вам не велено о боже­стве и боговых делах испытывать; знал бы ты свои приказные дела: не разроняй списки!» Суд вынес обоим суровый приговор: Артемия сослали на тяжелое заключение в Соловки, а Вискова -того на три года отлучили от церкви.

Учение Феодосия Косого не имело связи со взглядами московских вольнодумцев (хотя он и был привлечен по их делу): оно зародилось в заволжских лесах. Сам Феодосии был боярский холоп, но бежал от своего господина, захватив у него коня и кое-какое имение (в качестве «мзды» за работу, как объяснил он), и постригся в одном из заволжских монастырей. Привлечен­ный по делу Башкина и др., Косой бежал из-под ареста в Москве и скрылся в Литву, где повел себя уже совершенно необычно: сбросил с себя монашескую одежду, женился на еврейке, а затем принял горячее участие в проповеди протестантизма. Учение Ко­сого—это было доведенное до крайних выводов учение жидов­ствующих. Он отрицает божественность христа, называет иконы идолами, «божественную» службу идольской, отвергает пост, молитву, все церковные уставы и обряды. Все это он считает «злей­шим обычаем» и «развращенным человеческим преданием»; «ни в евангелии, ни в апостольских преданиях», — говорит он, — «нет правил» — их выдумали епископы... Феодосии Косой не жалеет резких и едких слов, чтобы характеризовать ненавист­ное ему православие. «Плотское мудрование царствует у ваших игуменов, епископов и митрополитов, — говорили еретики право­славным, — нет духа кротости (запирают в тюрьмы «инакомысля­щих»), отвергают любовь христианскую (в евангелии не велено мучить и еретиков). Именуют себя Русь православная, а они паче человекослужители и идолослужители, понеже храмы поставиша и в них иконы мертвых, аки идолы, утвердиша на до­сках, и мертвецы положиша в ковчеги в церквах их всем на ви­дение и соблазн нарекше и «преподобный» и «православный» и «святый»; уставивше, сами поют им канон и прочитают, написав-ше житие их, и молятся мертвым и просят от них помощи, свечи зажигают, кадила приносят и отводят людей от бога к мертве­цам. И люди в том обычаи бога забыша: токмо едино служение мертвецем и иконам навыкоша служите; бога же не ведят, ниже могут ведати, понеже в идолослужение впадоша...». Положитель­ная сторона учения Косого сводилась к следующему. Бог один, а не троичен; христос не бог, а великий человек, созданный бо­гом и основавший религиозное общество; церковь с иерархией, таинствами и богослужением представляет человеческое измыш­ление; истинное христианство состоит не в соблюдении обрядов, а в исполнении заповеди о любви к ближним. Учение Косого очень ценилось его последователями, надо полагать, представите­лями городского ремесленного люда. Им нравилась его ясность и простота. Увлекала и сама личность Косого. Его ученики с увлечением рассказывали о двух его бегствах; оправдывая и то>, что он увел от господина коня и забрал «имение»: за работу надо платить, а если господин не платит, следует самому взять плату.

Так, в половине XVI века заострялось противоречие между двумя формами религиозного чувства: православие Стоглава все сводилось к упрощенному пониманию христианского учения, к строгому выполнению обрядов и мелочных предписаний, к чисто внешней нравственности и к обмирщению церкви. Напротив, у московских вольнодумцев и Феодосия Косого церковь очищалась от «мирской скверны», обрядовая сторона веры отвергалась, и христианское учение превращалось в «религию духа», или уче­ние об основах нравственности. Сильные критикой православия еретики уже отходили не только от православной церкви (уклон в сторону протестантизма), но и вообще от христианской веры. В этом отношении они стояли на пути к чисто светскому миро­созерцанию будущего. Таким образом, только -что построенное иосифлянами здание национальной русской церкви, казалось, давало трещину. В этом, несомненно, отражались социальные про­тиворечия эпохи. Торговый капитализм, с одной стороны, скреп­лял государство, утверждая самодержавную власть, и централи­зовал церковь. Это отбрасывало в оппозицию еще помнившее о феодальной самостоятельности старое боярство (недаром заволж­ские старцы, близкие к боярству, критически относились к стро­ившейся официальной церкви; недаром и еретики — М. Башкин с друзьями — вышли из того же боярского класса). С другой сто­роны, те же явления слишком давили низшие классы: они еще не имели программы, но уже волновались, искали выходов в бегстве на Дон или Северную Украину; и среди них уже брезжила само­стоятельная мысль в религиозных вопросах, как, например, в учении того же Феодосия Косого с его последователями.

Немудрено, что при таких обстоятельствах официальная церковь все теснее и крепче сближалась с самодержавием: она нуждалась в его опоре. Правда, Стоглав в некоторых постановле­ниях стремился как бы подчеркнуть самостоятельность церкви, установить независимость духовенства (по крайней мере от местных властей). Но тому же Стоглаву или ближайшим церков­ным соборам пришлось сделать существенные уступки светской власти, пойти на ограничение церковного землевладения, на от­мену тарханных грамот. Укреплявшееся самодержавие требо­вало всеобщей покорности и подчинения. Это равно относилось и к старому феодальному боярству, и к церкви, и особенно сказа­лось на политике Ивана Грозного в отношении высшего духовен­ства. Ведя резкую борьбу с боярством, Грозный крайне подозри­тельно относился к духовным лицам, связанным с его противни­ками родственными и идейными связями, и при случае не щадил их духовного сана.

Характерны следующие два дела. Учиняя расправу с кра­мольным Новгородом (1571 г.) и видя виновников крамолы в новгородских властях во главе с архиепископами, Иван Гроз­ный так поступает с последними. Вопреки обычаю, по приезде в Новгород он при входе в собор не подошел под благослове­ние архиепископа Пимена, сказавши «Не крест ты держишь, а оружие против нас. Ты не пастырь, а волк и изменник». После обедни царь все же пошел к Пимену обедать, стал есть и вдруг страшным криком дал знак опричникам: они схватили архиепископа и пустились грабить владычний двор. Пимен был заточен в Венев. Преемника его, Леонида, царь велел зашить в медвежью шкуру и затравить собаками (по другим сведениям, он был удавлен по приказанию царя). Не менее сурова была распра­ва Грозного с самим главой русского духовенства — московским митрополитом Филиппом, происходившим из рода бояр Колыче­вых. Последний не мог примириться с жестокостями царя и буй­ствами опричников и вздумал было протестовать против насилий и казней, потребовав публично, в церкви, от присутствовавшего царя их прекращения. По приказанию Ивана Грозного он был низложен с митрополии и сослан в Тверь (в Отрочь - монастырь), где в 1570 г. был задушен одним из самых свирепых опричников Малютой-Скуратовым-Бельским. После нескольких примеров та­кой расправы надолго прекратились проявления самостоятельно­сти и какой-либо попытки к ее утверждению со стороны духо­венства. Церковные соборы делали одну за другой уступки, от­казываясь от старых феодальных прав в пользу самодержавной власти; высшее духовенство не только беспрекословно подчиня­лось всем царским распоряжениям, но и раболепно выполняло царские прихоти и желания, идя даже на нарушения канониче­ских правил. Так, когда царь Иван Грозный, после смерти второй жены, начал брать себе жен одну за другою из среды своих под­данных, митрополиты давали царю свое благословение на незакон­ные браки. Раболепство перед царем-самодержцем, входившее из­давна в политику иосифлян, во времена Грозного еще более укре­пилось и продолжало * развиваться и в дальнейшем.

Учреждение патриаршества в 1589 г. не внесло перемен в от­ношения между церковной и царской властью. Таким путем имелось в виду только оформить самостоятельность русской церкви среди других православных церквей. Ибо ведь, собственно, уже после Флорентийской унии московская митрополия отдели­лась от константинопольского патриархата и стала независимой или автокефальной: московские митрополиты поставлялись в Москве собором русских епископов или назначались царем, но уже не подлежали утверждению какой-либо иной духовной власти; в этом отношении они были равны восточным патриар­хам; в сущности же они были даже выше их: московские митро­политы стояли во главе свободной многолюдной и могуществен­ной паствы, а восточные патриархи, униженные и обедневшие, управляли ь духовном отношении старыми греческими провин­циями, разоренными от турецкой неволи; и если прежде москов­ские митрополиты ездили к константинопольскому патриарху с жалобой или униженной просьбой и, конечно, всегда с богатыми дарами, то теперь в Москву наезжали время от времени посланцы восточных патриархов за милостыней.  Положение обязывало: московский митрополит, сравнявшийся с патриархом, должен был стать сам патриархом; и московский государь, приняв царский титул и считая себя заместителем византийских царей, желал, чтобы и глава московской церкви принял новый титул патриар­ший, который бы соответствовал достоинству Русского царства. В Москве — третьем Риме — так же должны были рядом стоять Царь с патриархом, как это было в старой православной Визан­тии. Воспользовавшись пребыванием в Москве царьградского па­триарха, на этот раз лично приезжавшего за милостыней, БорисГодунов — ближний боярин и шурин царя Федора Ивановича,— уговорил его поставить в русские патриархи московского митро­полита Иова, что и было им совершено в январе 1589 г. Собор восточных патриархов утвердил поставление, и московский ми­трополит стал патриархом.

Но и в качестве патриарха глава русской церкви продолжал старую иосифлянскую политику в отношении самодержавия. Это сказалось уже при избрании Годунова на царство. Оставшись «начальным человеком» в Москве после смерти бездетного царя Федора, патриарх Иов собрал в своих палатах земский собор для избрания государя и в качестве своего кандидата предложил Бо­риса Годунова: «А у меня, Иова-патриарха, у митрополитов, архиепископов и епископов, архимандритов, игуменов и всего освященного собора и у всех православных христиан мысль и со­вет всех единодушно, что нам мимо государя Бориса Федоровича иного государя никакого не искать и не хотеть». Собор согла­сился с патриархом и единогласно предложил престол Борису. В виду однако решительного отказа последнего Иов организовал народную демонстрацию — крестный ход в Новодевичий мона­стырь — местопребывание Бориса, где побуждаемый агентами последнего и патриарха народ с притворными слезами должен был умолять Годунова принять царство... Тот же Иов по случаю возвращения царя Бориса с Крымского похода устроил ему тор­жественную встречу. Стоя во главе духовенства и народа, па­триарх приветствовал царя следующими раболепными словами: «Радуйся и веселися, богом избранный, богом возлюбленный и богом почтенный, благочестивый и христолюбивый, пастырь до­брый, приводящий стадо свое ко христу богу нашему». Тотчас по окончании этой речи патриарх и духовенство вместе с наро­дом пали на землю перед царем, чего никогда еще не делалось раньше. Самодержавный московский царь был вознесен над на­родом, как египетский фараон: ему поклонялись, словно земно­му богу.

Но народные волнения уже колебали трон этого «бога», и через несколько лет в Москве сидел уже «самозванец», назван­ный Димитрий, поставленный царем с помощью поляков каза­ками и служилыми людьми окраин, восставшими против «лихих бояр» и московских порядков. Патриарх Иов, ставленник Году­нова, был смещен, а на его место назначен рязанский архиепи­скоп грек Игнатий, который хотя и при новых порядках, но так­же раболепно выполнял все требования московского самодержца. Однако бояре держались еще достаточно сплоченно, и князю Ва­силию Шуйскому, воспользовавшемуся ненавистью московских торговых людей к иноземцам, удалось организовать заговор про­тив Лжедимитрия и его свергнуть. Шуйский был провозглашен царем, и тут же принес присягу ничего не предпринимать в от­ношении бояр без совета с ними. Опять утверждалось боярское царство. Живший на покое бывший  патриарх Иов всенародно проклял всех государевых изменников, помогавших Лжедимитрию, самого Лжедимитрия в сем веке и в будущем и тем самым как бы установил преемство власти между последним «законным царем» и Василием Шуйским. Патриархом был назначен казанский митрополит Гермоген, который был столь верной подпорой трона боярского царя во все время его правления. Однако уже падал авторитет государства: поднялось движение крестьян и холопов главе с Болотниковым; казаки и польские выходцы объявили царем нового самозванца (впоследствии Тушинского вора), дворяне не могли помириться с боярской присягой Шуйского, которую их идеологи называли «новшеством, искони веков в москов­кой государстве неслыханным», и собирали против него ополчение.

В классовой борьбе того времени официальная церковь, стоя всегда в тесной связи с господствующим классом, не сразу на­шла свое место. Поддерживая по-старому московского царя, патриарх Гермоген повел было борьбу с его противниками. 20 февраля 1607 года было организовано особое религиозное действо — всенародное публичное покаяние «для очищения омраченной со­вести народа» в присутствии обоих патриархов (Иова и Гермогена). Затем от лица последних была разослана грамота, разре­шавшая народ от клятвы Борисову дому, чернившая Лжедими­трия и возносившая Василия Шуйского, а в грамоте говорилось, что «прегордый сатана воздвиг смуту», и что от нее нужно очи­ститься постом и молитвой. Однако эта грамота не оказала дей­ствия, как и грамота Гермогена против Болотникова. Тогда па­триарх выступил с увещанием стоять за «царя благочестивого и поборителя по православной вере» и, не получив отклика на свой призыв, торжественно проклял и отлучил от церкви Болотникова и его сторонников. Когда же посадский люд Москвы, изверив­шись, наконец, в «силе и правде» Шуйского, поднял против него мятеж (17 июля 1610 г.), Гермоген и тут еще оказал последнюю поддержку престолу: он вышел на площадь к мятежникам и в длинной речи убеждал их остаться верными царю. Однако все было тщетно; ни боярское царство, ни официальная церковь, его поддерживавшая, не имели авторитета в народных массах: Шуй­ского свергли и постригли в монахи.

Дальнейшее развитие смуты — своекорыстная и изменниче­ская поддержка боярством польского короля Сигизмунда в его расчетах на московский престол; анархическое движение казацко-крестьянских масс, разрушавших ненавистный им старый по­рядок московского государства, и, наконец, зарождавшееся национальное движение средних классов за веру и царство — вы­правили политику официальной церкви. Гермоген сначала откры­то выступил против затеи поляков, уже занявших Москву, и пра­вительства «семибоярщины»: относительно короля Сигизмунда он стал рассылать грамоты по городам с увещанием крепко стоять за православную веру; арестованный поляками, он при­ветствовал первое дзорянско - казацкое ополчение. Однако послед­нее не оправдало его надежд: составленное из противоположных элементов, землевладельцев-дворян и бывших беглых кре­стьян-казаков, ополчение распалось. Церковь опять была на рас­путье. Часть духовенства во главе с властями знаменитого Трсице - Сергиева монастыря, которому пришлось связаться с каза­чьими атаманами для охраны своих обширных владений, готова была видеть в казаках, стоявших под Москвой, главную военную силу, способную стать центром народного движения; этой силе нахватало лишь массовой поддержки и денежных средств. По­этому, желая скорейшего восстановления порядка, власти Троице-Сергиева монастыря стали так же, как Гермоген, рассылать грамоты по городам, призывая их восстать против врагов веры и царства, идти на помощь войску, осаждавшему Москву. Посы­лая свои грамоты, весьма красноречиво составленные, монахи ду­мали всех примирить и снова объединить в одном патриотиче­ском движении. Не так думал теперь Гермоген с окружавшим его духовенством. Ему стало ясно, что первое ополчение распалось от «казачьего воровства», что казаки не построят того государ­ства, которое нужно поднимавшимся средним классам, — что со­мнительно и существование церкви с ее населенными землями при будущем казацком строе. Поэтому в своих грамотах, кото­рые удавалось ему теперь, после распада первого ополчения, по­сылать в города (из мрачной темницы Чудова монастыря, где он находился), Гермоген призывал бороться против лютых врагов веры и царства, одинаково относя к этим врагам как поляков, засевших в Москве, так не менее и казаков, отряды которых своими грабежами тревожили собственников. В одной из таких грамот Гермогена, попавшей в Нижний Новгород, заключался определенный призыв, «чтобы там стояли крепко в вере, чтобы на царство проклятого Маринкина польска сына (сына Марины Мнишек и Второго Самозванца, которого казацкий атаман Заруцкий провозгласил царем) не брали». Агитация церкви пала на добрую почву. Уже перекликались города и посадские люди с дворянами налаживали общие связи; в Нижнем собралось посадско -дворянское ополчение, которое, порвавши с казаками, уже шло на Москву. Поляки потребовали от Гермогена, чтобы он остановил ополчение. Патриарх ответил: «Да будет над ним ми­лость от бога и благословение от нашего смирения. А на измен­ников да излиется гнев божий, и да будут они прокляты в сем веке и будущем». За такое упорство, как говорят, его уморили голодом. Но церковь вслед за патриархом уже поддерживала средние классы, восстанавливавшие государство: в октябре 1612 года Москва была освобождена, а в феврале следующего года уже собирался земский собор для выбора государя. Собор проходил под большим влиянием церкви и духовенства. Перед избранием царя он наложил трехдневный пост на все государство; москов­ский митрополит один из первых высказался за кандидатуру Ми­хаила Романова, выдвинутую дворянством и не без агитации поддержанную как служилыми, так и посадскими людьми, нако­нец, для придания решительного веса этой кандидатуре митро­полит с клятвою сообщил на соборе о полученном им открове­нии, что счастливее Романова не найти кандидата на царство. И 21 февраля 1613 г. Михаил был провозглашен царем.

Гражданская война в Смуту привела к победе средние клас­сы— дворян и посадских людей. Их ополчение освободило Мо­скву; их земский собор избрал нового государя; из их предста­вителей составился государев совет (боярская дума) и они дали кадры чиновников. Теперь они повели управление государством. В их интересах было установление порядка и твердой власти, и они поддерживали самодержавие. Самодержавие расцветало. Его главный враг — боярство в смуту лишилось значительной части земель и постепенно теряло свое значение. Низшие классы поне­сли поражение: восстание крестьян было подавлено и еще проч­нее утверждалось крепостное право, — казацкие отряды, разби­тые в одиночку, сошли на - нет; только на Дону спаслись их остатки; здесь и тлела пока еще искра восстания, привлекая к себе недовольных в течение всего века.

Официальная церковь, которая и ранее была связана с дво­рянством и с посадским миром и изначала поддерживала само­державие, теперь с оттеснением боярства становилась правящей :илой. Высшее духовенство в Смуту поощрило движение средних классов и помогло их победе, а впоследствии много способство­вало установлению новой власти и проведению ее самодержав­ной политики. Влияние церкви на государственные дела на пер­вых порах после Смуты выросло чрезвычайно.

Высшее духовенство и до Смуты еще заседало в Боярской уме: митрополит, а впоследствии патриарх присутствовали по­чти во всех ее заседаниях; в случае же рассмотрения в Думе вопросов, касающихся церкви, а также и по другим вопросам, по предложению царя, митрополит или патриарх являлись в нее всем освященным собором», т.-е. вместе с важнейшими епископами архимандритами в числе 12—15 человек. В деле борьбы строящегося самодержавия с оппозицией боярства присутствие в Думе такого количества покорного духовенства сыграло большую роль: своим якобы смиренным молчальничеством духовенство ловко обезоруживало боярскую оппозицию на заседаниях Боярской Думы. С появлением земских соборов, самое возникновение которых у нас в немалой степени обязано инициативе того же духовенства (протопоп Сильвестр, митрополит Макарий), послед­нее в каждом из них принимает живейшее участие. Вспомним роль Иова на соборе, избравшем Годунова, или роль московского митрополита на соборе 1613 г.; не забудем также, что весь «освя­щенный собор» в полном составе непременно присутствовал на за­седаниях каждого земского собора (вместе с боярской думой он составлял как бы вторую, верхнюю палату собора). После Сму­ты земский собор заседал почти непрерывно с 1613 по 1619 г. И вот своею покорностью и подобострастием, с какими духовен­ство держалось в отношении царя на земских соборах, оно, без сомнения, подавало пример и оказывало влияние на остальных членов собора, и наше старинное «представительное» собрание уже этим одним становилось орудием, укреплявшим самодер­жавие.

Но духовенство непосредственно участвовало и в строи­тельстве нового государства: ряд государственных грамот по раз­ным вопросам в первые годы царствования Михаила рассылаются от лица не только царя, но и духовенства; в качестве делегатов для разных дипломатических поручений земский собор преиму­щественно назначает духовных лиц; наконец, иногда и самый со­став земского собора набирается в своем большинстве также из духовенства: на выборах 1619 года от детей боярских и от дво­рянства от каждого уезда было по 2 депутата, от посадских лю­дей — также по 2, а от духовных — по 2—3. На этом соборе впервые выступил патриарх Филарет, отец государя, недавно вернувшийся из литовского плена. Захваченный тушинцами в бытность свою ростовским митрополитом, Филарет в Тушине чи­слился патриархом, а затем уже боярским правительством был отправлен вместе с еще несколькими представителями знати в лагерь Сигизмунда для переговоров о кандидатуре на русский престол польского королевича Владислава; переговоры шли не­удачно, и русских послов скоро отправили в Польшу в качестве пленников. Вернувшись в Москву и сделавшись теперь всероссий­ским патриархом, Филарет получил титул «великого государя»— самый почетный в то время, каким именовали только царя. В Москве стало два государя, и Филарет, человек твердого харак­тера и опытный в делах, занял в правительстве первое место: он держал все дела в своих руках и пользовался большим влиянием. Все это чрезвычайно возвысило положение патриарха. Двор па­триарший был устроен по образцу царского: при дворе патриар­ха были учреждены те же чины и должности, что и при дворе го­сударя; управление церковью, как и государственное управление, было разделено на приказы: у патриарха существовали Дворцо­вый приказ, Казенный приказ, патриарший Разряд, Судный приказ и др.; во главе каждого приказа стоял патриарший боярин с дья­ками и подьячими. Все эти установления сохранились и при по­следующих патриархах.

Значение патриаршества и влияние церкви на дела государ­ства достигли наибольшей силы при патриархе Никоне (1652 — 1658 гг.). Родом из крестьян, чрезвычайно способный и очень на­читанный, Никон (в мире Никита) еще сельским священником приобрел такую славу, что был приглашен в Москву. Десять лет он служил в столице, а затем ушел в Соловецкий монастырь, где и постригся в монахи. Сделавшись скоро игуменом одного се­верного монастыря и бывая по делам в столице, по настоянию ца­ря (молодого Алексея Михайловича) он снова переехал в Москву и был назначен архимандритом Ново-Спасского монастыря, при­надлежавшего роду Романовых. Это сблизило Никона с царем, и влияние умного и энергичного монаха на юного, впечатлительно­го царя именно в это время сильно укрепилось. Вскоре затем Ни­кон был назначен митрополитом в Новгород, где проявил большие административные способности: в качестве представителя вла­сти он много содействовал усмирению новгородского восстания (поднятого озлобленным населением большого города вследствие вывоза хлеба и зерна в Швецию, что было одним из условий тя­желого мира с ней после Смуты). Три года пробыл Никон митро­политом в Новгороде, а затем после смерти патриарха Иосифа был вызван в Москву и по желанию царя избран патриархом. Властный Никон только тогда согласился на избрание, когда царь и народ обещали ему «послушати его во всем яко начальника и пастыря и отца краснейшего». Никон понял это буквально и действовал соответственным образом. Так же, как Филарет, он получил титул «великого государя» и скоро приобрел большое влияние на государственные дела. Уезжая на войну с Польшею, . царь поручил Никону все управление государством; без патриар­ха ничего не предпринималось и не решалось во дворце; свое правление Никон открыто называл «державою» и свою власть он равнял с властью государя.

У него сложилась своя теория о соотношении церковной и светской власти, которую он заимствовал, правда, от взглядов средневекового папства: «Не от царей начало царства преемлется, — говорит он, — но от священства на царство помазуются: священство выше царства. Господь бог, егда небо и землю сотво­рил, тогда утвердил два светила, солнце и месяц, на земли светити; солнце показует нам власть архиерейскую, месяц же — власть царскую: ибо солнце вящи светит во дни, яко архиерей — душам; меньшее же светило — в нощи, еже есть телу, яко же месяц емлет себе свет от солнца. Поэтому в вещах мирских царь и архиерей не выше один другого, в вещах же духовных архи­ерей выше царя». На практике Никон шел еще дальше. Так, на­пример, во время торжественной церемонии перенесения мощей митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря в Москву, по церемониалу, составленному Никоном, царь в особой молебной грамоте — обращении к мощам — должен был признать согреше­ния прадеда своего (Ивана Грозного), совершенные «нерассудно, завистью и несдержанной яростью». Пойдя на это унижение, Але­ксей Михайлович впоследствии не мог без обиды вспомнить об этом «бесчестии и укоризне». Далее Никон предлагал заменить незадолго перед тем изданное Уложение (свод гражданских зако­нов) Кормчей книгой (сводом законов церковных); хотя это предложение в таком виде и не прошло, но- в качестве добавоч­ного руководства были все же разосланы по воеводам выписки из гражданских законов Кормчей. Московское государство под влиянием Никона становилось какой-то теократией, т.-е. государ­ством, управляемым духовенством по законам и уставам церкви.

Высокое положение патриарха сопровождалось большим внешним блеском патриаршего хозяйства и управления и пышно­стью патриарших выходов. Никогда еще не было таких богатых сборов с патриарших имений, как при Никоне. В польскую войну патриарх смог выставить 10.000 воинов, и это тогда, когда все монастыри, вместе взятые, выставили столько же. Росло число богаделен на патриарших землях; из патриаршей казны разда­валась богатая милостыня: много патриарших денег жертвова­лось по тюрьмам. Патриаршая ризница ломилась при Никоне от богатства церковных сосудов, крестов и особенно патриаршего облачения: в них можно было чуть не пудами считать жемчуг, золото и драгоценные камни. В церковные праздники патриарх облачался в эти тяжелые и пышные ризы и, окруженный много­численным духовенством и толпой служек, величественно пред­стоял перед народом во время долгого и торжественного москов­ского богослужения. Своим положением патриарх олицетворял тогдашнюю мощь и силу церкви.

На основах, утвержденных Стоглавым собором, московская церковь и в XVII веке продолжала расти и развиваться. Увеличи­лось число святых: к лику святых были причислены Иосиф Волоцкий, митрополит Филипп, Дмитрий-царевич. Собирались в Москву все новые и новые «святыни»: из Грузии была прислана якобы настоящая «риза господня», с Афона принесена «икона Иверской богоматери». Росли церкви и монастыри: особой пыш­ностью отличался Воскресенский монастырь или Новый Иеруса­лим, построенный Никоном по плану и рисункам Иерусалимского храма. Ширилась и распространялась русская вера: по Волге усиленно обращали в христианство мордву, черемисов, татар и калмыков; в Сибири начинали крестить тамошних инородцев. Умножались церковные богатства: несмотря на ограничения, все увеличивалась площадь церковных имений; в церковную и мона­стырскую казну притекали все новые вклады.

Но могущество официальной церкви оказалось призрачным: блеснувшая при Никоне яркой звездой патриаршая власть быстро пала. Новое Московское государство оказалось сильнее церкви. Под влиянием развившегося денежного хозяйства оно, использо­вав опыт Смуты, заимствовало иноземную технику: устраивало постоянные военные части, улучшало администрацию. Положе­ние господствующих классов крепло: самодержавная власть, им организованная, вырастала в мощную, всеобъемлющую силу. Го­сударственное тягло сковало уже крестьян и посадских людей в податные сословия. Как и рядовое дворянство, они были поста­влены на ту же «государеву» службу: они несли всевозможные по­винности, платили все возраставшие подати и налоги. Свободные некогда крестьянские общины, посадский мир, неспокойный и буйный, уездные общества дворян, делившиеся на сотни, — все эти сословные организации теряли свою самостоятельность и превращались в орудие самодержавной власти. Падало значение боярской думы; земские соборы постепенно сходили на - нет; са­модержавие освобождалось от своих лесов и, прочно сколочен­ное, могло стоять крепко и без опоры. Власть московского царя-самодержца необычайно выросла. Существование какой-либо са­мостоятельной силы внутри государства было недопустимо. В этих условиях и церковь не была исключением. То положение, в котором она рисовалась патриарху Никону, на самом деле не соответствовало действительности: временно оказался могуще­ственным патриарх, но старые права и льготы церкви, как само­стоятельной организации, еще в XVI веке были частично уреза­ны, а в XVII веке подверглись еще большему ограничению. Уже Стоглавом, как нам известно, было постановлено: «Не приобре­тать церкви для себя новых земель без доклада государю»; это постановление вскоре было усилено запрещением вообще жерт­вовать вотчины в крупные монастыри; а затем то и другое было неоднократно подтверждено даже угрозой, «что если кто ку­пит или заложит владыкам и монастырям земли, то эти земли имати на государя». Земельный фонд — это был своего рода «золо­той запас» дворянского государства: распоряжение им оно стре­милось сохранить в своих руках. Вот почему оно так ревниво относилось к слишком большой утечке его в руки духовенства, и с тех пор, как под влиянием растущего торгового капитала на­чало приводить в систему свое хозяйство, оно стало предприни­мать меры против этой утечки.  Развитие денежного хозяйства указало, кстати, и возможный выход из положения, который не нарушал бы резко и интересы церкви; отсюда предположение — заменять земельные оклады денежными. В ту же эпоху и на осно­вании все той же побудительной причины во что бы то ни стало упорядочить государственное управление в целях развития тор­гового капитала отменены были и несудимые грамоты, данные когда-то отдельным монастырям и владыкам (1551 г.); были от­менены и так называемые тарханы (податные льготы) (собор 1584 г.). Многие из этих постановлений вследствие слабости го­сударственной власти еще долгое время оставались на бумаге. Однако по мере укрепления ее область их нарушения все более и более суживалась.

К половине XVII века власть, как нам известно, руководи­мая средними классами, уже настолько окрепла, что могла под­вести итоги нового строительства, наметить основные рамки го­сударственной жизни, установить правовые нормы ее. В 1649 г. земским собором, большинство которого составляли служилые и посадские люди, было принято так наз. «Уложение» (общий свод гражданских законов). Уложение урегулировало отношения цер­кви и государства, определенно поставив первую в подчиненное положение.

Прежде всего Уложение еще раз подтвердило запрещение приобретать духовенству новые земли. Это подтверждение было необходимо, поскольку рост церковных имуществ продолжался, несмотря на предыдущие запрещения. Тем более, что церковные вотчины росли не всегда законными путями: то духовенство за­хватывало городские земли, и тем наносило немалый ущерб го­родским тяглым людям; то поместные и вотчинные крестьяне, как мы уже знаем, сманивались на монастырские земли, и служилые люди жаловались, что им не с чего служить (тщетно Сыскной приказ при Михаиле возвращал бежавших). Теперь, согласно 42 ст. Уложения о вотчинах, епископы и монастыри не имели права в дальнейшем ни покупать вотчин, ни брать их в заклад, ни принимать по духовным завещаниям, и впредь вотчины, кото­рые так или иначе будут отданы церкви, подлежат безденежной конфискации. Дворянство просило о большем: об отобрании у церкви ее земель и о раздаче их служилым людям; но собор на это пойти не решился. Только церковные земли вблизи городов, где были так называемые слободы торговых «беломестцев» и их людей, были отписаны в казну и сравнены с отдельными посад­скими землями по окладу. Это отвечало давним пожеланиям по­садских людей, которые досадовали на конкуренцию беломест­цев, сидевших на льготных или «слободных» церковных землях.

Далее Уложение подчинило духовенство единому светскому суду по делам гражданским и этим устранило большую путаницу в подсудности по таким делам, бывшую раньше. По духовным де­лам духовенство раньше подчинялось суду своего архиерея (что осталось и после Уложения); по гражданским делам одни церкви и монастыри тянули к патриарху или к приказу Бол. Дворца, и притом или по всем делам или по некоторым; другие судились с своими настоятелями (а настоятели — или в приказе Бол. Двор­ца или у патриарха); третьи тянули по суду к чужим епархиаль­ным архиереям, поскольку между ними еще существовали старые феодальные связи; четвертые были приписаны к привилегиро­ванным монастырям (часто в других областях); пятые, наконец, подчинялись суду местных гражданских властей. Теперь учре­ждался особый Монастырский приказ, как государственный суд по гражданским делам для людей церковного ведомства. Он за­нял свое место среди многочисленных московских приказов и по положению ничем не отличался от них. Одна из важных приви­легий церкви, ранее дававшая значительный доход высшему ду­ховенству, теперь была' у нее отнята и передана в руки государ­ства; это было уже несомненным поражением церкви, нанесен­ным ей поднимающимся (вместе с ростом торгового капитала) новым светским обществом. Однако учреждение Монастырского приказа не закончило эту борьбу даже в судебной области: с одной стороны, приказ вмешивается в суд по церковным делам (а иногда и в назначении на церковные должности); с другой сто­роны, в изъятие из закона, судебные права, и притом в полном объеме, сохранялись и за церковными властями по жалованным грамотам, которые продолжали даваться (не говоря уже об изъ­ятии из-под ведомства Монастырского приказа всей собственно патриаршей области).

Наконец, Уложение передало Монастырскому приказу дела о сборах с церковных вотчин, описи церковных имуществ, поли­цейские распоряжения по духовному ведомству. Это было уже прямое вмешательство государства в дела церкви, к тому же с течением времени все более и более углублявшееся. Церковь и духовенство, как и прочие сословия, постепенно притягиваются на службу государству: с монастырских вотчин идет сбор полоняничных, ямских и стрелецких денег; в монастыри посылают для призрения их вдов и сирот, раненых и престарелых служи­лых людей; приказ Большого Дворца проверяет их доходы и рас­ходы; ставится вопрос о производстве подробной переписи цер­ковных имуществ. Государство накладывает свою руку не только на земельные богатства монастырей и не только на их судебные функции, но стремится прибрать к рукам и огромные церковные доходы.

Общий смысл Уложения и роль Монастырского приказа в отношении церкви были прекрасно поняты патриархом Никоном. Еще будучи новгородским митрополитом, он говорил, что Уло­жение и Монастырский приказ противны «канонам». Сделав­шись патриархом, он заявил, что Уложение написано «по стра­сти, ради многонародного смущения», что его составители «люди безбожные и презиравшие каноны» и что «божественные законы не повелевают мирским людям возложенными господеви обладати движимыми и недвижимыми вещами, ниже судите». Он на­стаивал, чтобы духовенство было свободно от светского суда. И собор 1666—67 гг., осудивший Никона за его претензии на деле быть великим государем, уважил это его основное требование: судебные права Монастырского приказа были ограничены, и огра­ничение это было подтверждено собором в 1675 г. Теперь за Мо­настырским приказом осталось только финансовое заведывание церковными имуществами, но и с этими правами он дожил толь­ко до 1677 г., когда и был закрыт.

Однако жизнь не оправдала последние постановления собо­ров: светская власть вмешивалась в церковные дела; церковь не получила свободы действия; и государственные интересы, и ну­жды населения требовали подчинения ее общим законам. И дей­ствительно, правила Уложения о вотчинах остались в силе; во­прос о разграничении церковного и светского суда не был снят с очереди до конца века; контроль над финансовой стороной мо­настырских вотчин и нажим на церковные доходы все увеличи­вались. Церковь уже не была самостоятельной силой: государ­ство было выше и сильнее ее. (И для него к началу XVIII века стоял лишь вопрос, как наиболее целесообразно в государствен­ных интересах использовать церковь, эту влиятельную и все еще мощную организацию).

Это сказалось особенно в отношении власти к высшему ду­ховенству. Его поведение состояло под ближайшим надзором царя. При архиереях находились светские чиновники, главные из кото­рых назначались царем в качестве особого контроля. Царь иногда и лично карал представителей духовенства. В ответ на проше­ние-протест казначея Саввинского монастыря Никиты, кото­рый был подвергнут домашнему аресту в келье за то, что запивал и безобразил, царь Ал. Мих. писал: «И дорого добре, что у тебя, скота, стрельцы стоят! Лучше тебя и честнее тебя и у митропо­лита стоят стрельцы, по нашему указу, который владыка тем же путем ходит, что и ты окаянный». Тем более внимательно следил царь за общим настроением духовенства и тем ревнивее отно­сился к его общественной роли. Соборы церковные собирались только по повелению царя: царь открывал собор, следил за его работой, принимал личное участие в редакции соборных поста­новлений в Боярской Думе. Неприятные царю постановления собора не пропускались. Личным вмешательством царя был раз­решен на соборе 1666—67 гг. и щекотливый вопрос о «священстве и царстве», поднятый патриархом Никоном. При помощи подо­бранного состава собора (по повелению царя на собор были при­глашены греческие иерархи, услужливые в отношении богатого московского самодержца) и несмотря на протест некоторых архиереев, царь принудил собор признать, что царь имеет пре­имущество в делах гражданских, а патриарх — только в церков­ных. Соборная оппозиция была сломлена, протестовавшие архие­реи понесли наказание... Наиболее показательной была здесь расправа с самим патриархом Никоном. «Великий государь» и «собинный друг царя» с его гордым и резким характером! уже давно тяготил «настоящего» государя и самодержца. Их отноше­ния скоро охладели, и это привело к столкновениям, а в послед­ствии и к разрыву. Никон покинул патриаршество и раз прямо со службы из Успенского собора уехал в свой Воскресенский монастырь. Восемь лет продолжалась ссора, все обострявшаяся. Никон не снимал сана, писал царю укоризненные письма и даже составил книгу с подробным изложением своих взглядов на отно­шения церковной и светской власти. Царь в свою очередь укорял и обвинял патриарха в самовольном оставлении кафедры, в заб­вении своих обязанностей, во внесении смуты в церковь. Нако­нец, для разрешения споров, а так же и для других церковных вопросов был созван упомянутый уже собор 1666—67 г. Собор признал, что Никон самовольно с клятвой оставил кафедру, «досаждал» царю и оскорблял его, с гордостью обвинял в ерети­честве греческие книги и греческих иерархов и чрезвычайно гру­бо обращался с духовенством и с церковными людьми: «в Воскре­сенском монастыре иноков и бельцов мучил мирскими казнями, а иных на пытке жег». Собор осудил Никона, снял с него патри­аршество и священство и в качестве простого инока сослал его в ссылку в один из отдаленных и глухих монастырей Севера (Фе­рапонтов мон. на Белоозере), где его держали в затворе, не до­пуская никаких сношений с внешним миром. Так расправилась самодержавная царская власть с главою русской православной церкви в лице наиболее яркой ее фигуры. Церковь пассивно пере­жила эту расправу, покорно склонившись перед могуществом царя: мощь церкви, которая, видимо, развивалась и укреплялась в продолжение почти столетия, была уже подточена вынужден­ными уступками государству; а в довершение всего, как раз именно во времена Никона, церковь переживала глубокий вну­тренний кризис, который ее привел к расколу.

Противоречия между учением церкви и церковной жизнью уже давно бросались в глаза вдумчивым людям. Обмирщение церкви и связанные с ним непорядки монашества и пороки духо­венства еще с XIV в. вызвали у нас «ереси» стригольников, жидовствующих, Башкина и Косого с товарищами. Однако к сере­дине XVI века ереси были осуждены, и еретическое движение подавлено; церковь признала наиболее резкие «нестроения» и на Стоглавом соборе наметила ряд мер к их устранению. Основы русского благочестия, казалось тогда, были установлены твердо.

Но направление развития оставалось прежним. Продолжало расти денежное хозяйство. Торговый оборот все расширялся; связь между отдельными хозяйствами становилась сложней и тесней; укреплялись хозяйственные связи монастырских и цер­ковных вотчин с миром. Обмирщение церкви росло. При огромных богатствах, которые скоплялись теперь в руках иноков и владык, трудно было соблюдать посты, истощать свою плоть, исполнять все правила аскетизма. Духовенство, особенно высшее, жило слишком мирской жизнью: оно не боролось с «соблазными мира» и не бежало от них, а поддавалось этим соблазнам: из-за легкой, а часто и веселой жизни в монастырях проживали миряне, и, на­оборот, монахи и монахини иногда жили в мирских домах, у род­ственников, у знакомых; некоторые монастыри, и даже женские, были построены среди мирских строений и сообщались с ними и днем и ночью. «Во всех монастырях, — пишет современник нач. XVII в., — добрые старцы перевелись, а которые есть, и те браж­ничают, а грамоте не умеют». Вообще чрезвычайно низок был нравственный и умственный уровень тогдашнего духовенства. Духовные лица были даже плохими специалистами своего дела: честные протопопы только «по чернилу» проходили божествен­ные писания, смысла же их не старались узнать». Тем более были темны простые попы и монахи. «Большинство монахов, — пишет один иностранный наблюдатель, — совершенно простые и необ­разованные люди; десятый разве из них едва знает молитву «Отче наш», и только немногие знают 10 заповедей, полагая, что знание подобных вещей свойственно только знатным господам и высшим духовным чинам, а вовсе не им». Другой, правда более ранний, свидетель, говоря о том же предмете, быть может, не­сколько огульно, но определенно заявляет, что все «русское духовенство не имеет совершенно никаких сведений ни в слове божием, ни в других предметах». В соответствии с этим низшее духовенство совершенно не понимало, да и не могло* понимать ни сущности своего звания, ни важности своей роли, как «пастырей и учителей духовных», какими они должны были быть по учению церкви. «Попы и причетники в церкви всегда пьяны и без страха стоят и бранятся, и всякие речи неподобные всегда исходят из уст их; попы же в церквах бьются и дерутся промеж себя, и в монастырех такоже творят». (Стоглав.) Что то же самое про­должалось и в XVII в., свидетельствует Духовный Регламент, из­данный Петром I, который почти буквально повторяет приведен­ное место Стоглава, рекомендуя епископам наблюдать «не бес­чинствуют ли священники и дьяконы и пр. церковники, не шу­мят ли пьяны в церквах... не храбрствуют ли в боях кулачных»*. Сравнивая русское духовенство с католическим иностранный на­блюдатель середины XVII в. (Коллинз) мягко замечает, что рус­ские монахи и монахини не так строго следуют своему званию, как католические. Монахи торгуют солодом, хмелем, всякого рода хлебом, лошадьми, разным скотом и всем, что приносит им выгоды, монахини всюду выходят, некоторые просят подаяния». Не имея ни умственных, ни профессиональных интересов, низшее духовенство могло жить только узкими материальными интереса­ми окружающей среды, занимаясь часто тем же крестьянским рудом, а не имея его, в свободное время предавалось и тем же грубым развлечениям. «Пьянственное питие безмерное» и было одним из распространеннейших и наиболее, конечно, зазорных пороков русского духовенства. «Духовенство русское,— говорит Маржерет,— в пороке пьянства самого неумеренного не уступает мирянам, если еще не превосходит их». О пьянстве монахов писал с укоризной Грозный в послании в Кирилло-Белозерский мо­настырь; с пьянством духовных лиц боролся Стоглав в ряде своих постановлений; но и в XVII в. пьянство среди иноков и попов далеко не было изжито. «Бывают на Вологде пришлые и в вологодских монастырях бесчинные старцы, живут в мирских домах, по кабакам пьют и бражничают, и бродят в мире с великим бес­чинством». «От того хмельного пития, — замечает одна грамо­та Мих. Фед., — и церкви божьи бывают без пения». Противоре­чие между учением церкви и жизнью духовенства слишком бро­салось в глаза, развивало лицемерие среди церковников и роняло авторитет церкви среди верующих. В другую хозяйственную и социальную эпоху все это дало бы великолепное оружие в руки безбожников, усилило бы позицию их и вызвало бы отход от церкви. Но в те времена, когда феодальные отношения были еще сильны, люди еще не представляли себе жизни без авторитета церкви: они считали, что вера и церковь ценны сами по себе, что общение человека с богом необходимо в той или иной форме. Поэтому пороки духовенства и церковные нестроения заставляли верующих думать только об очищении церкви, но не о разрыве с нею. Возникали вопросы: как могут такие люди, как тогдашнее духовенство, стоять во главе церкви, совершать таинства, связы­вать людей с богом? Благодарную почву находило здесь обличи­тельное движение, и с течением времени оно все усиливалось.

Другое движение развивалось среди низшего духовенства. В то время, когда возвышалась и обогащалась высшая иерархия — игумены, архиереи, митрополиты — низшее духовенство жило при­ниженно и бедно. Рознь между обоими слоями духовенства росла, эксплуатация высшим низшего усиливалась. И в селе и в городе, как мы уже знаем, духовенство было обложено большими побо­рами в пользу властей церковных, архиереев, митрополитов; до­рого стоил и патриарх. Отправляясь по делам к архиереям, свя­щенники и дьяконы вынуждены были собирать последние гроши, чтобы дать взятки многочисленному архиерейскому штату — дворецкому, казначею, дьякам и подъячим, ключникам, келейни­кам, иеромонахам и пр. В случае проступков низшее духовен­ство по суду и без суда жестоко наказывалось властями; на него возлагали тяжкие наказания; заковывали в цепи, били батогами, бросали в тюрьмы, ссылали в отдаленные монастыри. Много тер­пело низшее духовенство и от дворян, помещиков и от посадских богатых людей: попы жаловались, что помещики их в цепи куют и бьют, и с приходов сгоняют, да еще приговаривают: «бей попа, как собаку, только бы жив был». Велики были и государ­ственные сборы с низшего духовенства (при Ал. Мих. были даже попытки брать поповичей в тягло, на военную службу). А между тем доходы духовенства не увеличивались, а уменьшались: огразмноженного духовенства деваться было некуда, так как кон­куренция многочисленных кандидатов ухудшала условия догово­ров с приходами, и духовенство, особенно сельское, сильно бед­ствовало.

Все это вызывало недовольство и возмущение: сельские по­пы с дьяконами, а нередко с паствою поднимались на архиерей­ских сборщиков, «били их и увечили, и архиереям под суд не да­вались, и не слушали их ни в чем». Оппозиция против архиереев соединялась с оппозицией против дворян и бояр, и здесь сель­ское духовенство шло дружно и в ногу с крестьянством. Иного рода оппозиция нарастала среди городского духовенства. Оно бо­ролось с архиерейским гнетом не боем, а обличением. Городские попы обличали высшее духовенство за неправильное и пышное житье; доказывали, что от их пороков гибнет вся церковь; гово­рили, что не пастыри стоят во главе церкви, а волки.

Так вставал вопрос о церковной реформе, об исправлениях церковной жизни, церковных порядков и правил. Люди книжные и отдельные более дальновидные представители церковной иерар­хии давно уже обращали внимание на эти непорядки и пытались внести необходимые исправления. Нам известна, например, обли­чительная деятельность Максима Грека и его попытка исправле­ния книг: известна также большая роль в деле исправления обря­дов знаменитого Стоглавого собора. Но уже из этих примеров видно, что деятели реформы, если они действительно более или менее резко порывали со старым, официальными представителя­ми существующего строя объявлялись мятежниками и за это кара­лись (такова и была судьба Максима Грека); а если они, видя про­тиворечия между старым и новым, стремились все же уладить не­устройство как-то на почве существующего порядка, то часто приходили к ложным выводам и закрепляли иной раз то, что с точки зрения реформаторов другой эпохи именно и подлежало уничтожению (что и случилось с постановлениями Стоглава). Так было и в дальнейшем, и вопрос о церковной реформе долго не разрешался.

Между тем в Москве еще в XVI веке (1553 г.) была заведена первая типография: московский первопечатник дьякон Иван Фе­доров на отведенном ему «печатном дворе» начал было печатать церковные книги. Однако, тогда вследствие каких-то неудоволь­ствий дело не пошло, и типография снова была налажена только при Михаиле (в начале XVII в.) под руководством троицкого архимандрита Дионисия. Приступая к печатанию книг, Дионисий с своей точки зрения совершенно резонно занялся исправлением ошибок, ранее вкравшихся в церковные книги по вине перепис­чиков и переводчиков — людей, часто мало знающих и даже не­вежественных. Но исправления Дионисия показались подозри­тельными. Дионисий был обвинен в ереси и заточен в монастырь. При патриархе Филарете исправления начались снова, продол­жались они и при его преемнике Иосифе. Но дело оказалось сложным и трудным: надо было сличать разные рукописные кни­ги, сопоставлять переводы (с греческого) с подлинниками, и уметь находить первоначальное чтение, чтобы не допускать ошибок уже в печатном тексте. Пришлось поставить вопрос о приглашении специалистов, ученых монахов из Киева, образован­ных представителей греческого духовенства, о выписке древних рукописей с Афона.

Наиболее грамотная и живая часть низшего духовенства до­вольно чутко отнеслась как к вопросу об исправлении книг, так и связанному с ним исправлению обрядов. Но она объединяла все это с общим вопросом о реформе церковной жизни, неустрой­ство которой, как мы уже видели, больно чувствовалось как во­обще всеми церковниками, так в частности более или менее активными представителями низшего духовенства. В Москве и на местах появляются кружки «ревнителей благочестия», главным образом среди городского духовенства. Они составляют челобит­ные о церковных непорядках и направляют их епископам, пат­риарху и самому царю; иногда их поддерживают и местные архиереи. При Алексее Михайловиче «ревнители» получают вес и значение. Многие из провинциальных ревнителей были назна­чены протопопами: в их числе Аввакум Петров в Юрьевец-Повольский, Иван Неронов в Казанский собор в Москву, Даниил в Кострому и т. д.; близко к ним, по своим тогдашним взглядам, стоял и Никон, тогда игумен Кожеезерского монастыря.

Все это были люди книжные, начитанные в церковных кни­гах, горячие проповедники, ревностные борцы за свою идею. На проповеди Неронова стекалась такая масса народу, что церковь не могла вместить всех желающих его слушать: народ толпился на паперти, взбирался на окна, паства зачастую плакала, и сам проповедник едва мог говорить от рыданий. Аввакум в Юрьевце с таким рвением следил за своими прихожанами, вмешиваясь в семейные дела и неумолимо преследуя всякие мирские потехи, что не ужился со своей паствой, хотя многие считали его святым и чудотворцем: он не прожил в Юрьевце и 8 недель, как против него поднялись «мужики и бабы» и избили чуть не до смерти.

Во главе московского кружка ревнителей стоял царский ду­ховник протопоп Благовещенского собора Стефан Вонифантьев; к этому кружку принадлежали некоторые московские протопо­пы, а главное, к нему примыкали лица, близкие к царю— бояре Ртищев, Морозов и др. В доме у Ртищева происходили собрания: на этих собраниях во время своих приездов в Москву бывали и провинциальные ревнители. Здесь намечались общие черты и ха­рактер церковной реформы. По первоначальному проекту, она должна была коснуться только церковной организации и нрав­ственности. Прежде всего на место «князей церкви», эксплуа­тировавших церковный клир, ревнители хотели посадить архие­реями своих людей, которые и должны были быть проводниками реформ. После этого следовало собрать собор, который и зай­мется реформой церкви: очистит ее от мирской скверны и суеты, исправит церковные непорядки. Только собору надлежало быть «истинному», т.-е. не из одних властей церковных, а с попами и даже мирянами. На этом были согласны все. В дальнейшем, однако, на собраниях у Ртищева выявилась рознь между провин­циальными ревнителями, близко стоящими к низшему духовен­ству и их нуждам, и придворной, ученой частью кружка. Настаи­вая на изменении церковных порядков и поднятии нравственно­сти, провинциалы думали вместе с тем поднять богослужение, сделать его более чинным, истовым и поучительным, усилить про­поведь; они следили за местным духовенством и доносили царю на недостойных. Но дальше этого они не шли. Они были болез­ненно высокого мнения о непогрешимой чистоте московского православия; то, что было принято и освящено Стоглавым собо­ром, говорили они, «есть большее православие и высшее хри­стианство». Ученому большинству кружка эти взгляды казались провинциально узкими и отсталыми. Оно знало, что русская цер­ковь во многом уклоняется от порядка церкви греческой, все­ленской; уклонения эти замечались и в книгах и обрядах, и тогдашним образованным лицам были давно известны. Поэтому необходимо было исправить эти уклоны, и за образец для испра­вления взять греческие книги и обряды, Греческая церковь, — как говорило большинство, — «хотя и в неволе пребывает, но правой верой по прежнему светится». Провинциалы горячо про­тестовали против такой реформы. По их мнению, она не должна была касаться ни вероучения, ни обрядов: то и другое нуждалось только во внешнем упорядочении: достаточно было уничтожить в церквах многогласие и нелепые опечатки в богослужебных кни­гах, но разночтение и местные разногласия в них отнюдь не следовало нарушать, — «старая вера», утвержденная Стоглавом, должна остаться неизменной. Что же касается греческой церкви, то, по мнению провинциалов, она не указ для русской: «у гре­ков, — говорили они, — православие пёстро, а благочестия у них и следу нет». Ученое большинство однако побеждало в спорах: на греческую сторону удалось склонить Никона, в то время уже архимандрита Новоспасского монастыря и намеченного кружком преемника старому патриарху. Из противника греков Никон сделался их приверженцем: он всецело подпал под греческое влия­ние и даже говорил о себе впоследствии, что он хотя родом рус­ский, но убеждения его греческие. Намечая пути церковной ре­формы, московский кружок начал и действовать: приглашение ученых справщиков из Киева, выписка древних книг с Афона, на­конец, даже посылка целой экспедиции на Восток для изучения греческих порядков, — все это было делом его инициативы. Кру­жок начал реформу с борьбы против многогласия, по поводу ко­торого Стоглав некогда высказался неопределенно. Кружок в этом вопросе был единодушен. Но он встретил оппозицию со сто­роны патриарха Иосифа. Собор 1649 г. под председательством последнего высказался за многогласие. Тогда члены кружка под­няли агитацию за пересмотр решения; царь наводил справки у константинопольского патриарха; Стефан и Ртищев в виде опы­та устанавливали единогласие в своих церквах. Вопрос был пере­смотрен, и собор 1651 г. принял новое решение в пользу едино­гласия.

Отчетливей и определенней пошла реформа, когда патриар­хом стал Никон, давнишний и излюбленный кандидат московско­го кружка ревнителей на этот высокий пост. На него все возла­гали большие надежды. Недаром и Аввакум приложил свою руку к челобитию о возведении его на патриарший престол. Но сде­лавшись патриархом, Никон порвал с большинством своих преж­них друзей и стал проводить самостоятельную реформу. Правда, так же, как и все ревнители, он боролся за поднятие церковной нравственности и дисциплины. Но уже в реформе обрядов он проявил себя определенным сторонником «греческой партии»; он твердо устанавливает единообразие в чине и вере согласно с «греческой» «вселенской» церковью, Что же касается реформы церковной организации, которая особенно интересовала ревни­телей, то она пошла в совершенно ином направлении. Вместо «широкой демократии» (выражаясь по-современному) Никон вво­дит в церкви строгое единовластие патриарха. Признавая, что священство выше царства, он пытался сделать власть патриарха независимой от царя и от светской власти; для этого он стре­мился усилить ее, подчинив патриаршей воле в церковных де­лах всю паству, а во всяких делах и еще больше и высшее и низ­шее духовенство. В целом задуманная Никоном реформа в наи­более существенных вопросах далеко не отвечала стремлениям ревнителей и особенно тех из них, которые были связаны с более широкими, хотя и более темными кругами низшего духовенства.. А следовательно, не отвечало интересам этого духовенства, инте­ресам посадско -торгового люда. Зато эта реформа, за исключе­нием теории о власти патриарха (что было личным делом Никона и что, как мы знаем, привело в конце -концов к его падению), вполне отвечала интересам правящих кругов дворянского госу­дарства, налаживавших везде единообразную администрацию, устраивавших строгое и стройное управление, подчинявших ме­ста единой центральной власти, вводивших новые порядки по об­разцу иноземной техники.

С первых же шагов деятельности Никона стало ясно, какую реформу и как именно хочет проводить патриарх. Личной вла­стью, без церковного собора, он стал предписывать новшества: уменьшил число земных поклонов за великопостной службой, приказал креститься тремя перстами, как в то время крестились греки, а не двумя, как установил Стоглав. В то же время книж­ное исправление пошло очень спешно и совершалось почти ис­ключительно под руководством греков и киевских ученых мона­хов. Все это страшно взволновало патриотов-ревнителей: «Мы же задумалися, сошедшеся между собой, — пишет Аввакум, — видим, яко зима хочет быти: сердце озябло и ноги задрожали». Посоветовавшись они подали царю жалобу на Никона, и притом не только на его отдельные распоряжения, но и вообще на его направление, по их мнению, «не православное» (устанавливаемое им троеперстие было проклято Стоглавым собором) и «не на­родное» (иноземцы — справщики церковных книг). Это задело Ни­кона, и в ответ на челобитную он разослал своих старых прия­телей в ссылку по разным городам. Неронов был сослан в Волог­ду, Аввакум — в Сибирь.

В то же время для укрепления реформы Никон созвал в 1654 г. собор московского духовенства, который одобрил и утвер­дил предположенные им исправления. Протестовавший было про­тив распоряжений Никона и не согласившийся с приговором со­бора коломенский архиерей Павел был лишен патриархом сана и отправлен в заточение. И крутые меры и соборные постановле­ния для Никона одинаково были средствами укрепления само­властия. Но он хотел все же держать связь со вселенской цер­ковью и иметь в ней опору для проводимой реформы. Запрошен­ные им восточные патриархи, двое из которых, антиохийский Макарий и иерусалимский Паисий, были в то время как раз в Москве за обычной милостыней, одобрили все меры и планы рус­ского патриарха.

Еще тверже почувствовал себя Никон и еще круче стал про­водить реформу. Иконы фряжского письма велено было отбирать и представлять патриарху. Никон «соборне», всенародно выка­лывал им глаза, бросал их об пол и приказывал сжечь или зарыть в землю. Все, кто пишет такие иконы и кто держит их у себя, были преданы анафеме (проклятию, отлучению). Преданы были анафеме и все, крестившиеся двумя перстами (в чем, как уже сказано, русская церковь при Никоне определенно и явно разо­шлась со Стоглавым собором). В то же время печатались ново­исправленные книги и рассылались по епархиям. Патриарх тре­бовал, чтобы тотчас по получении исправленных книг, в церквах служили по новым книгам, а старые откладывали и прятали (впоследствии их стали отбирать, так же как и старые иконы). Новые книги устанавливали новые обряды, новый чин богослу­жения; догматы Стоглавого собора, признававшиеся священны­ми, были разрушены; вводилась как бы новая вера. «Нынешние мудрецы, — жаловались противники никоновой реформы, — не мало что, но много — не оставиша бо во всех книгах ни единого слова, еже бо не пременити и не преложити; и гордо хвалящеся, глаголют, яко ныне обретохом веру, ныне исправихом вся». Изме­нения были внесены почти во все церковные службы; в самом сим­воле веры — этой своего рода «декларации» православия — были изменены два члена или части: в 8 члене добавлено слово «истинного»; во 2 выпущена буква «аз». Имя Исус стали писать Иисус; в крестном ходу ходили не посолонь, а против солнца; крестились тремя перстами, «аллилуйя» пели трижды и т. п. Все это велено было* вводить повсюду; за нарушение новых обрядов и правил грозила анафема (проклятие и отлучение от церкви).

Можно себе представить, какая буря поднялась среди приход­ского духовенства, когда на местах были получены новые книги! Сельское духовенство, малограмотное, учившееся службам по слуху, должно было или отказаться от новых книг, или уступить место новым попам; переучиваться было немыслимо. В таком же положении было и большинство городского духовенства, и даже монахи в монастырях. «По новым книгам сколько ни учиться, не привыкнуть»,—говорили многие. Глухой ропот и возмущение против патриарха и духовных властей охватили широкие круги низшего духовенства. Наиболее грамотная и активная часть его пробовала отстоять старую веру, остановить реформу. В этом смысле составляются челобитные, проникнутые искренностью и глубиной убеждения и обнаруживающие большую начитанность их авторов. В челобитных пространно доказывается правота ста­рой веры: по старым книгам все святые спасались и чудотворцы свои чудеса творили; приводятся возражения против никоновой реформы: книги правлены по греческим образцам, печатанным на католическом западе; сама греческая вера «испроказилась махметовой прелестью», поэтому новая «незнаемая» вера Никона объявляется ересью: «всех еретиков ереси собраны в никоновы книги, и служба по этим книгам не служба, таинства — не таин­ства и пастыри, вводящие эти книги, не пастыри, а волки». Но че­лобитные оказались слишком слабым орудием в борьбе с никоно­вой реформой: ведь ее проводил патриарх; на стороне патриарха были епископы и не только за страх, но и за совесть, поскольку она обещала еще большее усиление их влияния и власти в церк­ви; ту же реформу поддерживал и царь, так как, устанавливая греческий, вселенский чин в московской церкви, она возвышает эту церковь, а стало быть, возвышает и его, московского само­держца, который становится теперь представителем истинного вселенского православия. Челобитные не остановили реформы. Собором 1656 года, состоявшим почти исключительно из еписко­пов, с некоторым только числом игуменов и архимандритов, старые обряды были объявлены ересью и наиболее важные вожа­ки оппозиции опять подверглись аресту и ссылке. Аввакум был отправлен еще далее вглубь Сибири. Однако гонения не смирили противников Никона. Только Неронова царю удалось примирить с реформой, когда тот увидел, что греки ее одобрили; Аввакум же оставался непреклонным.

Но вот Никон ушел с патриаршества, и началось церковное междуцарствие. Дело церковной реформы временно ослабело; в от­ношении к ней не стало более такой ревности, какой отличался Никон: работа на печатном дворе пошла тише. Этим спешили воспользоваться враги его реформы — ревнители веры. Обличение никоновой веры усилилось. Уже писания ревнителей распростра­нялись в народе; обличения открыто повторились в проповедях; во многих местах отказывались принимать новые книги. Москва волновалась. В 1662 г. волнения обострились в связи с введением медных денег, которые из-за недостатка по случаю войны серебра, должны были ходить по цене серебряных. Медных денег было выпущено много, да, кроме того, появилось много поддельных или «воровских денег», и они упали в цене, а товары страшно вздо­рожали. «В конец погибаем и помираем голодной смертью, — говорил народ, — на медные деньги не продают, а серебряных не­где взять». В результате московская беднота, поддерживаемом торговыми и ремесленными людьми, подняла бунт, который пришлось усмирять даже военной силой. При таком бунтар­ском настроении народной массы пришлось ослабить гонения и преследования противников никоновой реформы; пришлось даже попробовать пойти с ними на мировую. Решено было обезопасить наиболее сильного противника, каким был Авва­кум, оставаясь в Сибири. Он был вызван в Москву. Но с при­бытием Аввакума движение против новшеств еще усилилось. «Я на Москве гной расшевелил, — замечает он, — и еретиков раздразнил своим приездом». Он «бранится с отступни­ками» у Ртищева, он «грызется о вере, распространяя шатания велики и в людях смуту». Около него  сложился большой круг последователей старой веры, между ними было много бога­тых посадских людей, даже представителей старой боярской зна­ти (боярыня Морозова, кн. Урусова и др.); в самой царской семье оказались люди, почитавшие Аввакума. Дело кончилось тем, что мятежного протопопа опять увезли в ссылку (в Пустозерск).

Царь и высшие власти оставались верны никоновской ре­форме и после Падения патриарха. Когда агитация противников реформы зашла слишком далеко и соблазн какого-то двоения веры стал слишком велик, царь решился созвать в Москве новый собор русского духовенства (1666 г.). Этот собор, перешедший потом в великий собор 1606 — 67 гг. с участием греческих патри­архов, осудил Никона, но, подробно рассмотрев все его новше­ства, одобрил и утвердил их. Деяния Стоглавого собора он от­верг и отменил, и книгу его деяний проклял. Всем, кто не после­дует никоновым исправлениям и их не примет, собор провозгла­шал анафему и предавал их светской власти для! «градской казни», т.-е. наказания. На собор были привезены с разных сто­рон противники никоновой реформы, ревнители веры. Некото­рые из них покаялись, признали новые книги и получили проще­ние (напр., Неронов), но большая часть осталась в старой вере, и их присудили к разным наказаниям, как мятежников и ерети­ков. Попу Лазарю, диакону Федору и др. отрубили руки и отрезали языки, чтобы они не могли ни говорить, ни писать против новшеств; Аввакума в третий раз увезли в ссылку.

Но движение уже широко развернулось. Для всех недовольных московскими порядками, реформой «старая  вера», как стали теперь ее называть официально, сделалась своего рода . знаменем. Среди раскольников оказывались князья Хованские ' и Милославские, бояре Нарышкины и Стрешневы, боярыня Моро­зова и др. Боярская знать, стоявшая у царского престола, вре­менами особенно больно чувствуя на себе тяжелую лапу самодер­жавия, с тоской вспоминала «боярское правление», уже невоз­можное теперь в делах гражданских, и попыталась, хотя в делах церковных, занять первое и руководящее место. Много привер­женцев старой веры было среди массы посадских людей. Недо­вольные царским тяглом и приказными порядками, эта масса часто вымещала свою обиду на иноземцах, которые своей конку­ренцией еще более ухудшали ее положение. Она присоединилась к противникам никоновой реформы, потому что новая вера вво­дилась по чужим образцам, а посадские люди чурались басур­ман-иноземцев, были против иноземных новшеств, против всего чужого: уже давно считалось, что все это погано и «мерзко бо­гу». Круг «ревнителей благочестия» расширялся: к духовный лицам присоединились светские и начинали «проповедовать» и обличать. Так обличала «римские ереси» боярыня Морозова, с этого времени порвавшая с прежним образом жизни и отдав­шаяся широкой благотворительности и проповедничеству; так принимались за проповеди обличения «гонителей» отдельные го­сти, купцы, ремесленники. Не желая иметь дело со слугами анти­христа, как называли гонителей-никониан во многих купече­ских домах не ходили к службе в никоновские храмы, служили у себя дома перед старыми иконами, по старым книгам, благо на крестце всегда можно было найти попов безместных, вдовых. Это было ядро будущего раскольничьего толка — поповщины. Раскольники покидали московские города с торжествующей в них новой верой и заселяли северскую Украину, на юго-западе (стародубские леса) и леса керженские, в Нижегородском краю за Волгой.

Иначе шло дело в крестьянской среде. Крестьяне теряли последние остатки воли: крестьянское государево тягло станови­лось все тяжелее: народные бедствия, неурожаи, моровые язвы и без того ухудшали их положение. И вдруг ко всем .несчастьям прибавилась теперь новая вера, которая шла из той же Москвы, откуда шли и закрепощение и непосильные поборы. Многим ка­залось, что пришли уже последние времена, и впереди нечего было ждать- больше. Недаром появились небесные знамения, говорили в народе: хвостатая звезда (комета), какие-то кровавые столбы на небе. Проповедники говорили, что голод будет еще семь лет, что все зло от врага Никона, от его нотой веры. Опять, как в конце XV века, во времена ереси жидовствующих, прояви­лись вычисления сроков конца мира и пришествия антихриста. В русской церкви, говорили проповедники, со времен Никона уже царствует антихрист, так; как старая вера была проклята на со­боре 1666 года, а число 666 и есть знак антихриста; кончина мира наступит через три года — продолжительность антихристова царства. Оставалось ждать конца мира и надеяться на будущую жизнь, где вместо тягла, барщины и оброков будут столы с явствами для всех верных, но куда не войдут никониане.

Проповедником новой крестьянской веры выступил прото­поп Аввакум. Он скоро сделался настоящим народным пророком. Сын бедного сельского попа, он близок был к крестьянству и кре­стьянской жизни и по своей наивной, первобытно-простой вере в иконы и чудеса и в магическое действие обряда; всю жизнь он боролся с бесами, отгонял их «святым маслом, водою и крест­ным знаменем»; он крепко верил и в то, что бог дает ему рыбу в безводной речке, и в то, что щи и кашу посылает ему с анге­лом в тюрьму. И рай и ад Аввакум представлял себе так же, как широкие круги народа: рай в виде богатых палат и сада с певчи­ми птицами, с сытными явствами; ад в виде пекла, где грешники горят в огне. При всем этом он был характерным представителем древне -русского благочестия, каковы, впрочем, были тогда боль­шею частью не только противники никоновой реформы, но и ее сторонники и вожди. В сущности такова же была вера и Никона: обряды и для него имели решающее значение.

Но вера Аввакума, кроме того, была детски живая и образ­ная: он запросто беседовал с святыми, разговаривал с самим господом богом. И сам он был в высшей степени живым, горячим человеком, истинным типом борца. Дело реформы церкви было делом его жизни. Он болезненно реагировал на каждое распо­ряжение духовных и светских властей в этом отношении; упорно и неуклонно отстаивал он свои убеждения всегда и везде при каких бы то ни было обстоятельствах; до конца жизни он оставался непримиримым противником никоновых «но­винок» и никогда ни на йоту не отступил от своих верований. Однако Аввакум не сразу потерял надежду на мирный исход борьбы. Сначала были и у него светлые минуты: «Вздохни-ка по-старому,— обращается он в одну из таких минут к царю,— как при Стефане бывало, и рцы по русскому языку: «Господи, поми­луй мя грешного». А «кириелейсон» отставь: так еллины гово­рят, плюнь на них! Ты, ведь, Михайлович, русак, а не грек. Гово­ри своим природным языком... любит нас бог не меньше греков: чего нам еще хочется лучше того?» Но борьба разгоралась, и с царем скоро пришлось говорить уже другим языком: «Ты не .дал нам праведного суда с отступниками,—пишет Аввакум царю уже после собора 1666—67 гг.,—так там не христовом суде бу­дешь сам отвечать всем нам. Там будет и тебе тошно, да тогда не пособишь себе ни мало. Жаль твоей царской души, да помочь не можем: сам ты не хочешь своего спасения». С развитием борьбы, с ожесточением сторон тон увещания и обличения Авва­кума становится все более и более резким. В своей проповеди он не останавливался ни перед чем. Он жестоко обличал и новую веру, и принявшего ее патриарха, и самого' царя. «Царь с патри­архом — два рога антихристова. А антихрист — это чудовище— плоть у него весьма смрадна, черно дурна, огнем дышат его рога, та ноздрей его, из ушей пламя смрадное исходит. За ним царь наш и власти со множеством народа». Но все это не пройдет им да­ром: гнев божий в свое время разразится над ними. И придут турки и татары на Московский Кремль и на Новый Иерусалим, пророчествует Аввакум, на отмщение кровей мученических, и будет второе пришествие. «И тогда,—злорадствует пророк рас­кола, — всех вас, собак, отдаст мне христос под начало. Дайте только срок, не уйдете от меня, будете у меня в руках; выдавлю я из вас сок». И Аввакуму ярко рисуется картина мучений царя и никонианцев в аду. «А мучитель ревет в жупеле огня. Бедный, бедный, безумный царишка, что ты над собой сделал? Любил вино и мед пить и лебедей и гусей и рафленых кур есть — вот тебе в то место жару в горло»...

К своим единомышленникам Аввакум обращается с иными словами: бодрый, одушевленный призыв к неустанной борьбе за верное дело шлет он им из «земляной тюрьмы» Пустозерска: ^«Ну-ка, правоверие, нареки имя христово, стань среди Москвы, перекрестись знаменем спасителя нашего Христа — двумя перстами, как мы от святых отец прияли, — вот тебе царство не­бесное дома родилось! Бог благословит — мучься за сложение перст; не рассуждай много. А я с тобой за это о христе умереть готов; хотя я и не смыслен гораздо, — неученый человек, — зато знаю, что все в церкви от святых отцов переданное свято и непорочно суть. Держу до смерти яко же приях... До нас положе­но: лежи оно так во веки веков». 14 лет проповедуя, рассылал свои грамоты Аввакум из своего заключения. К его «земляной тюрьме» стекались со всех сторон паломники, сообщали ему но­вости, спрашивали его совета и разносили по Московскому го­сударству слова и новые сочинения Аввакума... Когда вступил на престол Федор Алексеевич, Аввакум отправил ему послание, где говорил между прочим, что царь Алексей «в муках сидит»; себя сравнивал с Ильей-пророком, а царя с израильским царем Ахавом и говорил, что с удовольствием «распластал» бы всех иерархов. Это послание решило участь Аввакума: 1 апреля 1681 г. Аввакум был сожжен в Пустозерске за «великие на цар­ский дом хулы» вместе с тремя другими вожаками раскола.

Листки Аввакума во множестве расходились в народе. Те же мысли о наступлении антихристова царства и. о приближении конца мира развивали и др. проповедники. Страх охватил широкие массы темного люда. В Нижегородском крае (а вероятно, и в дру­гих местах) с осени 1668 г. не пахали, не сеяли; собираясь тол­пами, люди молились, постились, каялись друг другу в грехах и причащались; с наступлением ночи наиболее ревностные из них надевали саваны и ложились в долбленные гроба и ожидали трубы архангеловой. Но время шло. Кончина мира отодвигалась. Анти­христово царство утверждалось на русской земле. Тогда многие крестьяне и посадские люди решили бежать из «антихристова царства», из городов и сел в пустыни, в лесные дебри. На насижен­ных местах бросались хозяйства, забрасывались поля, покидались жилища. Зато далеко от Москвы, в глухих северных лесах По­морья вырастали скиты и кельи. На Выге-реке выросло настоя­щее средоточие наиболее крайнего течения раскола — беспопов­щины. Сюда шли все новые колонисты; здесь вырастали деревни и слободы; снова развивались старинные лесные хозяйства; утвер­ждались новые церковные порядки, новый культ без церквей и по­пов. Здесь сами крестили детей, исповедывали и причащали друг друга. Попа заменял каждый, на кого «накатит» дух святой. Для этого приводили себя в возбужденное состояние: ходили по кругу, плясали, бешено кружились; кто-нибудь начинал пророчество­вать и изрекать волю божию; вместо церковных обрядов и песен слагались свои раскольничьи обряды и песни. Раскол укреплялся, и через беспоповщину переходил впоследствии в чисто рациона­листические секты.

Однако наиболее ревностным раскольникам бегство в пусты­ню казалось уже недостаточным средством к спасению. Весь мир лежит во зле, и очистить себя от его скверны, оставаясь в нем, не­возможно. «Нет, нельзя довольствоваться ожиданием трубы архан­гела!— решили самые фанатичные из раскольников. — Надо са­мому идти царству божию навстречу». Все чаще и чаще разда­вался призыв очиститься новым невиданным подвигом, «огненным крещением». Вспоминали , советы Аввакума, доказывавшего, что «насильственная за веру смерть вожделенна». «Что лучше сего, говорит он, с мученики в чин, с апостоли в полк, с святители в лик?.. А в огне-то здесь небольшое время терпеть... Бо­ишься пещи той? Дерзай, плюй на нее, не бойсь. До пещи страх-от; а егда в нее вошел, тогда и забыл все». — И вот где-нибудь около «учителя» собирались кучки людей, готовых «в огонь и в воду». Порыв увлекал других, и люди во множестве обрекали себя на смерть и гибли в пламени, запершись толпой в избе, с зажженными свечами в руках, с пением молитв. То тут, то там устраивались эти «гари». Правительственные преследова­ния раскольников, усилившиеся к концу века, только увеличили их число. Лицом к лицу с гонителями самые нерешительные при-' обретали уверенность в том, что получат мученический венец; с другой стороны, и выбирать было не из чего, после того как указ 1687 г. стал грозить тем же «срубом», т.-е. костром всем нераскаянным приверженцам старой веры. Оправдывались слова деревенских пропагандистов, что от антихриста действительно было «некуда деться». Самосожжения все учащались. С начала раскола до девяностых годов насчитывалось всего 37 гарей с чи­слом в них погибших свыше 20 тысяч. Но это был предел пассив­ного сопротивления темного тяглого люда двойному гнету со сто­роны объединившихся в новой форме государства и церкви...

Дальнейшие движения раскола переплетаются с народными волнениями и бунтами, вызванными все тем же усилением цар­ского тягла и крепостного права. Застрельщиками здесь явля­лись казаки или стрельцы, представлявшие собой вольные или правительственные организации полувоенных людей, отлично вооруженных. Раскольники-чернецы были своего рода бродиль­ными грибками среди этих организаций: их скиты подвыросли на Дону; их пропаганда охватила стрелецкие слободы. Здесь также думали, что весь мир во зле лежит, что в Московском царстве Царит антихрист, но не хотели из-за этого уходить из мира, кончать с собой; вольные казаки хотели, наоборот, бороться с антихристом и побороть его. В казацкой среде, как и в стре­лецком войске, старая вера была именно только знаменем, взя­тым у других для борьбы; «второе пришествие», о котором гово­рили вожди раскола, сливалось у казаков с социальной револю­цией низов в их открытой борьбе против дворянского государ­ства.

Отголоском казацкого бунта, хотя отчасти и другого со­циального содержания было соловецкое возмущение (1668 — 1676). Соловецкий монастырь был типичным обломком феодаль­ной старины, с большими вотчинами и угодьями, с военными людьми и каменными башнями и стенами. На далеком севере он играл роль, с одной стороны, как бы передового форта или кре­пости Московского государства, с другой — центра поморской колонизации. Здесь, у Белого моря, монахи мало знали далекую Москву, пользовались почти полным самоуправлением, привыкли к независимости и свободе. Первые годы раскола здесь шла упор­ная борьба за старую веру, соловецкие старцы не приняли новых книг, и, когда им прислали их, заперли в сундук, а сами продол­жали служить по старым и били челом в Москву, чтобы им оставили их старую веру. Но и здесь, как и в других местах, за­одно со старцами стали другие недовольные, и их' тут оказалось много. Это были опальные бояре, которых сюда ссылали; казаки, бунтовавшие с Разиным и также сюда сосланные после усмире­ния; наконец, многие раскольники, осужденные великим собором и тоже попавшие в эту далекую обитель. Несмотря на царские указы «держать ссыльных под крепким началом и за мона­стырь их не пускать» и «чернила, бумаги не давать», в Соловках это не соблюдалось. Монахи видели в ссыльных людей постра­давших за те же вольности, которых держались в монастыре, не­мудрено, что они «живут с ними заодно и мятежи чинят и, во­ровские письма составляют... и по кельям с опальными ночи про­сиживают. Словом, Соловецкий монастырь представлял собою как бы гнездо недовольных. Все эти недовольные стали за ста­рую веру и отказались подчиняться Москве. Началась 8-летняя борьба огромной Москвы с маленькой колонией на Белом море. Сначала посылали из Москвы в Соловки одного игумена за другим с приказом вводить новые порядки; но старцы не согла­шались; их смиряли тюрьмой и плетями. Они  посылали царю челобитные, жаловались на введение новой веры, просили не при­сылать к ним больше учителей напрасно, а уж лучше «прислать на них его царский меч и от сего мятежного жития переселить их в оное безмятежное и вечное житие» (т. е. предать смерти). В ответ на это царь велел отписать на себя все монастырские вот­чины и угодия. Но монастырь не сдавался. Тогда к его стенам по­сланы были войска, и два года монастырь был в осаде. Защитой монастыря от царских войск руководили «бельцы» — раскольники из крестьян и разинские казаки. Они задавали тон в монастыре и в вопросах веры, идя в этом "отношении гораздо дальше монахов. Никоново троеперстие называли печатью антихриста; не при­знавали священников, перестали ходить к исповеди и причастию, умерших хоронил без отпевания; наконец, потребовали, чтобы на церковной службе не было больше моленья за царя. Старцам все это было не по душе, и между крайним и умеренным крылом соловецких сидельцев начались раздоры. Дело кончилось тем, что монахи выдали монастырь царским войскам, ввели их через брешь в стене. Мятежная обитель была взята. Защитники поне­сли жестокие кары: много их было казнено, много сослано. На­оборот, в Соловки вместо прежних старцев были присланы новые монахи.

Так усложнялась и углублялась борьба, расколовшая рус­скую церковь. Задача ее обновления сначала была общей зада­чей ревнителей; но различные группы их, связанные с интересами различных классов, понимали ее каждая по-своему и разошлись, идя своими путями. Правящие церковные круги, связанные с само­державной властью, провели  официальную реформу обрядов и богослужебного чина, установив в них строгое единообразие на основании знакомства с греческим церковным бытом. Это отве­чало как объединительным стремлениям самодержавия, приво­дившего под влиянием растущего торгового капитализма госу­дарственную жизнь в порядок и систему, так и его просветитель­ным стремлениям, выводившим страну путем знакомства с тех­никой и культурой Запада из национальной участи и исключи­тельности. Вот почему реформу эту так решительно и горячо защищал сам царь, и не менее ревностно продолжал дело в том же направление и после личной расправы с гордым патриархом. Противники официальной церкви на великом соборе 1666—67 гг. были преданы проклятию и, объявленные раскольниками, офи­циально порвали с нею. В раскол уклонились все недовольные новым государственным и общественным строем, все несогласные с общим направлением его политики. Здесь оказалась и, так ска­зать, оппозиция справа, слои, отстаивавшие старину и нацио­нальную исключительность, обломки старой боярской знати, за­детое иностранной конкуренцией купечество и городское духо­венство, с ним связанное; в массе они составили умеренное крыло раскольников и были настоящие «старообрядцы», давшие начало так называемой поповщине. Но в раскол отошла и оппозиция слева, слои недовольных главнейшем социальным устройством Мо­сковского государства, стремившиеся к социальному его пере­устройству, к «революции», как они ее понимали. Это были го­родские низы, казачья голытьба, крепостное крестьянство. Он» не разбирались в отношении обрядов и культа; иерархия им была не нужна; они хотели возможного упрощения церкви: в расколе они составили крайнее, более решительное крыло, постепенно все более и более отходившее не только от Никоновой веры, но и от православия вообще. Это была так называемая беспоповщи­на, разбившаяся впоследствии на многие секты так наз. чистого или духовного христианства, что уже сближало их не только с умеренными, но больше даже, с крайними сектами протестан­тизма.

Собор 1666—67 гг., осудивший противников Никоновой ре­формы и этим положивший начало расколу, вместе с тем оказал­ся вынужденным принять ряд мер по устранению церковных не­порядков и очищению официальной веры.

Московская вера, особенно после Стоглава, заключалась в строгом, в буквальном и мелочном выполнении обрядов. Обряд стал сущностью веры: богослужебный чин, слова молитвы, чи­сло поклонов, поклонение иконам, крестное знамение, — все бы­ли как бы догматы (истины) веры, малейшее изменение в кото­рых говорило об уклоне в ересь. И Аввакум и Никон, как и вся верующая масса, не знали иной, кроме этой обрядовой веры, ко­торая была в сущности христианской магией и фетишизмом. Мо­литвы являлись здесь как бы заговорами, и заговоры иногда по­ходили на молитву. Вот пример одного из них (заговор над бег­лецом): «Святии божий исповедницы Гурие, Самоне и Авиве яко же есте возвратили девицу, погибшую в град свой, во Едес, тако и сего возвратите погибшего, имя рек. Авраамие, свяжи; Исааче, пожени (погоняй); Иакове, путь ему замети, и путь ему сотвори темен; ангел пожени. Во имя отца и сына и святого духа ныне и присно и во веки веков, аминь». Ряд молитв можно указать по­добных этому заговору. Недаром так важно было каждое слово молитвы, порядок в ней слов, даже отдельная буква слова. Неда­ром, напр., целую бурю вызвало среди верующих сознательно вы­пущенное когда-то Дионисием, справщиком книг после Смуты, в одной молитве, как нарушающее ее смысл, слово «и огнем» (Дионисий за это именно и поплатился ссылкой); недаром, на­конец, такое громадное значение, заставившее их даже пойти на разрыв с церковью, придано было раскольниками  выпущенной Никоном во втором члене Символа веры букве «аз» (врожден­на, а не сотворенна») или вставленной им в имя «Иисус» второй букве «иже». Молитвы сопровождались поклонами; и те и дру­гие особенно удлинялись и учащались во время поста — период покаяния. «Покаяние их, — описывает один иностранец, — со­стоит обыкновенно во множестве молитв и ударов головой об пол перед образом, а иногда"" в воздержании от всяких явств, кро­ме хлеба, соли и огурцов и от всяких напитков, кроме воды в продолжение целого сезона». Если молитвы и обряды были ма­гией, то иконы являлись определенно фетишами, их даже и зва­ли богами. Рассказы о дикарях напоминает, например, такой рас­сказ иностранного наблюдателя середины XVII в. о московитянах: «В нынешнем году одна женщина, украсившая прежде своего Ми-колу (икону св. Николая) жемчугом и впавшая потом в бедность, пришла в церковь (где «он» стоял у нее, чтобы молиться в цер­кви, по тогдашнему обычаю, перед своей иконой) и просила Миколу, чтобы он ссудил ей несколько драгоценных каменьев, потому что она терпит нужду. Видя, что икона ничего ей не -отвечает, она сочла молчание знаком согласия и осмелилась снять несколько рубинов со своей иконы. Но поп заметил это, донес на нее, и суд приговорил отрубить ей обе руки». Такие взгляды и понятия заставляли иных западных наблюдателей даже сомневаться в том, «христиане ли московиты?». И что особенно достойно внимания, так это то, что русские люди, задумывав­шиеся над тем же вопросом, влагали в него совершенно иное, более чем странное понимание. «Нарицаемы христиане говорили они, а в тридцать лет и старые главы и брады бреют, и ус под­кусывают, и платье и одежду иноверных земель носят, то поче­му познати христианина?»

Под влиянием критики доморощенных церковных порядков киевскими монахами и особенно приезжими греками из высшего духовенства, собор 1666—67 гг. попытался смягчить это «язы­чество в христианстве». Он осудил, что люди «своя си бо икони боги имяновали, чесо ради явствует не знати единства божия, па­че же многобожие непшевати». Осудил собор и «волхвование» священными предметами и преклонение перед чисто внешним аскетизмом; он приказал, например, ловить так наз. «ложных пророков», «власы ростящих и ризы черные носящих, босых хо­дящих, иже мнятся благоговейны быти, не суть же таковы». Од­нако собор остался при тех же взглядах на сущность веры, ка­кие были утверждены и Стоглавом. Иначе и не могло быть, раз принятая им реформа Никона ничего в этом не меняла.

Но собор сделал все же попытку устранить некоторые осо­бо вопиющие с его точки зрения беспорядки  монастырской и вообще церковной жизни. Он ограничил свободу пострижения в монахи (монахов было множество: они бродили по городам, по дорогам, назойливо просили подаяние, бесчинствовали) и ввел ряд правил, регулирующих монастырскую жизнь (запретил мо­нахам лично владеть недвижимыми имуществами, запретил про­живание мирян в монастырях и монахов в миру и т. п.). Собор приостановил рост бродячего и крестцового духовенства (зазор­ное поведение которого вообще было большим соблазном), для чего запретил священникам переходить куда-либо без разреше­ния епископа; закрыл ряд домовых церквей, дозволив их иметь только «великим людям» (это уменьшило спрос на перехожих священников); выступил против «кормчества» церквами (при конкуренции кандидатов приходские выборы духовенства часто превращались в отдачу церкви с торгов: кто меньше берет с при­хода, того и выбирали); установил определенные требования для получения священнического и дьяконовского места; и высказался за большую образованность духовенства, дабы не поставляемы в попы невежды, которые ниже скоты пасти умеют, коль-паче людей». Все это должно было содействовать ограничению круга лиц, из которых духовенство рекрутировалось, и тем спо­собствовать его очищению. Собор обратил внимание на противо­речие между привязанностью масс к церковной обрядности и холодностью к церкви, которая у иных доходила до полного от нее отречения: типичным примером такого настроения являются казаки Разина и сам Разин, до бунта ходившие в Соловки на по­клонение к мощам, а затем не щадившие ни церквей, ни мона­стырей, убивавшие «царских богомольцев» (убийство астрахан­ского архиепископа во время разинского восстания), «кощун­ствовавшие». Результатом этого указания собора был ряд пра­вительственных распоряжений, чтобы все воеводы и другие власти заставляли«подведомых людей» каждого дно говеть, а по праздникам ходить в церковь; запрещали в праздники рабо­ты, торги. Все это должно было, по мнению властей, поднимать авторитет церкви, содействовать ее популярности в народных массах и связывать эти массы с церковью, дабы тем удобнее бы­ло держать их в покорности господствующим классам и суще­ствующему строю. Итак, опорой церкви здесь являлась граждан­ская власть, которая ее оберегает и укрепляет. Этим устанавли­валась не только тесная связь церковной и государственной ор­ганизации, но до некоторой степени уже и опека государства над церковью.

Раскол, нанесший очень чувствительный удар церкви, все более и более заставлял ее искать защиты под широким крылом самодержавия. Однако на соборе 1666—67 гг. церковь все же смогла еще одержать свою, пожалуй, последнюю и, так сказать, Пиррову победу над светской властью. Возвышая духовенство и поднимая значение церкви, собор признал независимость духо­венства от мирского суда: все духовенство судится духовными особами, а не мирскими чиновниками, «да не влачат отныне свя­щенников и монахов е мирские судилища». Все монастыри и цер­кви подчиняются суду своей епархиальной области; полномочия незадолго перед тем учрежденного и столь ненавистного духов­ной власти Монастырского приказа основательно суживались.

Реформа церкви, согласовавшая организацию церкви с госу­дарственным строем, и тем предоставлявшая государственной власти возможность использовать церковь в качестве ее орудия, поставила вопрос и о поднятии ее влияния в народных массах, а стало быть, и об усилении пастырской или учительной роли ду­ховенства. В то же время соприкосновение с учеными киевскими монахами и с приезжими образованными представителями гре­ческого духовенства, вскрывая зияющее невежество московских священников и дьяконов, заставляло отдельных лиц просто из чувства соревнования стремиться к знанию. Наконец, растущее западное влияние в технике, в культуре, в быту расширяло кругозор и выводило из национальной замкнутости и исключитель­ности. Все это привело к признанию необходимости духовного просвещения.

Еще до раскола московский печатный двор начинает выпу­скать учительные и учебные книги: помимо случайных и редких школ церковной грамоты, существовавших кое у кого из город­ских священников, уже тогда поднимается вопрос об учрежде­нии греческой и даже латинской школы; боярин Ртищев заводит ' в Андреевском монастыре настоящую такую школу для взрослых. После раскола ценность училищ, казалось, стала неоспоримой: на открытии их настаивали перед царем и патриарх, и греческий митрополит Паисий, и ученый киевский монах Симеон Полоцкий. Но только в конце века была открыта в Москве так называемая Славяно-греко-латинская академия, которая должна была слу­жить рассадником образованного духовенства и выпускать про­свещенных учителей для будущих духовных училищ.

Не следует однако думать, что эта высшая школа давала так называемый широкий круг знаний. Ее науки были только бого­словские, и даже вопрос о преподавании в ней греческого и осо­бенно латинского языка долго оставался спорным. Старинная боязнь чужой басурманской заразы и национальная самоуверен­ность невежества сказалась в таком понимании просвещения. «Богомерзостен перед богом всякий, кто любит геометрию, — ду­мали у нас в старину,  душевные грехи учиться астрономии и еллинским книгам». «Люби простоту, — советовали книжни­ки,— больше мудрости; не взыскуй того, что выше тебя; не испытуй того, что глубже тебя; а какое дано тебе от бога гото­вое учение, то и держи...». «Если спросят тебя, знаешь ли фило­софию? — ответь: «елчинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах, филосо­фию ниже очима видех; учуся книгам благодатного закона, как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов». И цег> ковь поддерживала такие взгляды; она всячески пропагандирова­ла их и крайне боялась их нарушения; она всячески противодей­ствовала более широкому просвещению. Вот один из характер­ных примеров. Попы и монахи воспротивились намерению Бори­са Годунова вызвать иностранцев для преподавания иностран­ных языков в России, объявив, что «в России, несмотря на об­ширное пространство ее, доселе господствовало единозерие и единое православие; если же настанет разноязычье, то поселит­ся раздор и прежнее согласие исчезнет». И Борис отказался от своего намерения. Держать в темноте народ, чтобы легче было править и повелевать им, — это было одно из руководящих по­ложений церкви, то как требование, явно и отчетливо высказы­ваемое, то как искусно чем-либо прикрытое стремление, то как затаенная в глубине души мечта. Необходимость борьбы с расколом, выдвинувшим достаточно сведущих и во всяком случае очень начитанных проповедников, поколебала это положение. Но духовенство признавало пока и здесь пользу только духов­ного просвещения.

Скоро, однако, поддерживаемая государственной властью церковь нашла для борьбы с расколом иные, более веские и ре­шительные средства и помимо просвещения. По требованию мя­тежного стрелецкого войска, среди которого было очень много раскольников (в том числе и излюбленный всеми стрельцами «батюшка» князь Хованский), в июле 1682 г. состоялись «прения о вере». По предварительной челобитной, стрельцы хотели, что­бы патриарх и власти дали ответ от божественного писания, «зачем они старую веру возненавидели и возлюбили новую гре­ко-римскую», чтобы перестали они «за старую веру людей каз­нить, вешать и в срубах жечь». Прения состоялись во дворце, в Грановитой палате. Со стороны раскольников главным борцом выступил поп Никита, по прозвищу Пустосвят. Он вопрошал патриарха и спорил с ним; патриарх отвечал и защищался слабо. При этом споре присутствовала и царевна Софья — тогдашняя правительница. Оскорбленная нападками раскольников на Никонову реформу, которой держались и ее отец со старшим бра­том и сама она, Софья вмешалась в прения и взывая к присут­ствовавшим (стрельцам и посадским людям), горячо убеждала их не слушать раскольников, угрожая сложить власть и отъехать из царства. В ответ на это присутствовавшие с криком подняли кверху руки со сложенными для крестного знамения двумя пер­стами и заявили: «Умрем, государыня-царевна, за крест свой». Спор не кончился ничем; дальнейшие прения были отложены. Но раскольники победителями возвращались из Кремля, рассказы­вая, что цари приказали креститься по-старому двумя перстами. После прений к царевне-правительнице явились сам патриарх и другие духовные власти: кланялись ей до земли и с рыданиями молили ее, чтобы она не давала их в унижение и посмех расколь­никам. Прения о вере больше не возобновлялись.

Со стрельцами скоро расправились, а в отношении расколь­ников были приняты самые строгие меры. Уже упоминавшийся указ 1685 г. предписывает хватать раскольников, требовать от них раскаяния и отречения от старой веры; а затем — непокор­ных жечь в срубах, а раскаявшихся — бить кнутом и ссыпать, отбирая в казну их имения.

Раскольникам оставалось только спасаться бегством; лишь малодушные из них отрекались от веры отцов, да наиболее рев­ностные продолжали устраивать свои ужасные «гари». Так цар­ская власть помогала церкви бороться с расколом.

Но церковь все же извлекла для себя некоторый урок из открытого столкновения с раскольниками, из описанных прений о вере. Необходимость хоть какого-либо духовного просвещения была для нее ясна. Это и ускорило открытие в Москве высшей духовной школы.

<<<-  назад далее   ->>>