МЛП

Русская церковь в расцвете торгового капитала. — Расцвет торгового капитала в XVIII в. — Ограничение вотчинных прав церкви.— Секуляризация церковных вотчин. — Ограничение прочих феодальных прав церкви. — Синод, как форма огосударствления церкви. — Путь духовенства в XVIII в : от «тяглого состояния» при Петре к «привиле­гированному сословию» в конце века; от оппозиции петровской рефор­ме к положению послушного орудия власти. — Новое в быту низшего духовенства. — «Век просвещения» и православное «благочестие». — Ра­скол и государство XVIII в. — Социально-политические основы сектант­ства XVIII в. (бегуны, хлысты и духоборы).

<<<-   назад

В начале XVIII века торговый капитал достигает в России своего расцвета. Мелкое хозяйство' еще преобладает в стране, но на ряду с ним быстро растет и развивается хозяйство круп­ное. Накопленный во внутренней и особенно во внешней торго­вле капитал постепенно охватывает отдельные отрасли народ­ного хозяйства. Предметы добывающей промышленности, как меха, икра, соль; сельскохозяйственное сырье, как хлеб, лен, пенька, шерсть; наконец, иностранные товары как шелк, или промышленные изделия, скупаются крупными оптовиками и от­правляются в города, перебрасываются за границу (шелк из Пер­сии в Англию). Промышленное сырье раздается теми же скуп­щиками кустарям на руки для переработки или идет на органи­зованные иностранцами мануфактуры, на дворянские и купече­ские фабрики, на государственные заводы. Появляется и растет крупое производство.

 

{jcomments on}Торговая буржуазия уже задает тон. Торговля признается «основанием богатства всех государств». Политика преследует торговые интересы. Уже Ново-торговый устав 1667 г. регулиро­вал внешнюю торговлю; завоевания Петра открывали торговому классу удобную дорогу на внешние рынки; для развития внутрен­ней торговли в середине XVIII века отменяются внутренние тамо­женные пошлины; заключаются торговые договоры с другими странами; при правительстве устраиваются совещания торговых людей; при его же содействии для предпринимательских торго­вых целей организуются «кумпанства». Торгово-промышленный класс получает свое управление (ратуши, магистраты), надетяется рядом привилегий и прав (жалованная грамота городам 1785 г.).

 

 

С торговой буржуазией тесно сплетается господствующее сословие — дворянство. Благодаря прочно установившемуся с на­чала XVIII века крепостному праву дворянство пользуется кре­стьянскими оброками и барщиной, держит в своем распоряжении массу сельскохозяйственного сырья и даровые рабочие руки и на этой основе так же отдается широкой предпринимательской деятельности: крупными партиями продает скупщикам сельско­хозяйственные товары, организует в своих имениях крепостные фабрики. Интересы торгового капитала вполне отвечают инте­ресам дворянства, и господствующее сословие, поддерживаемое торговой буржуазией, проводит политику укрепления своего гос­подства, усиления крепостного права и всяческого расширения и укрепления внутренней и внешней торговли. Дворянство и торговая буржуазия окончательно утверждают самодержавие, которое является для них наиболее подходящей формой власти. Самодержавие, особенно в лице Петра I, в интересах господству­ющих классов с помощью иностранных инструкторов организует постоянное войско, заводит на иностранный лад новую админист­рацию, вооружается всяческой иностранной техникой и с по­мощью всех этих средств цепко держит в своих руках угнетенные народные массы, эксплуатируя их в интересах класса господ­ствующих, получающих всяческие привилегии и льготы (указ о вольности дворянства 1762 г., жалованная грамота дворянству 1785 г. и т. д.). Такою встает перед нами Петербургская импе­рия — тот общественный и политический порядок, который был подготовлен предшествующим развитием и окончательно сорга­низован и выдвинут в эпоху расцвета торгового капитала.

Русская церковь при этом порядке оказалась в том самом положении, заняла то самое место, куда обстоятельства толкали ее еще со времени начала разложения феодализма. Она стано­вится одним из «средств» или орудий государственной власти, делается служанкой самодержавия.

Реформа Петра, связанная с длительной и упорной борьбой за торговые пути (война со шведами 1701 — 1721), вызвала чрезвычайное напряжение сил и средств государства. России бо­лее чем когда-либо были нужны деньги и солдаты. И церковь, получавшая огромные доходы со своих вотчин, должна была постепенно передать эти доходы государству, а впоследствии и вовсе расстаться со своими вотчинами. Ибо государство не могло терпеть, что «монастыри с вотчин собирают хлеб с крестьян и за продажный хлеб и скот деньги немалые, а где те деньги у них, на какие расходы, того неведомо». Пиэтому тотчас после Нарвского поражения, когда за недостатком меди для литья пушек было предписано, между прочим, снимать с церквей лишние коло­кола, у монастырей и архиереев было отнято распоряжение их вотчинными доходами. Оно было передано вновь восстановлен­ному Монастырскому приказу, который, как мы уже знаем, суще­ствовал в XVII веке, но главным образом в качестве судебного учреждения. Теперь это было учреждение с более широкими полномочиями: он был не только судебным учреждением по гражданским и духовным делам для всех светских и духовных лиц своего ведомства, но он был также и административно-фи­нансовым учреждением. Монастырский приказ ведал сбором дохо­дов с монастырских вотчин и их распоряжением. Все доходы с цер­ковных имуществ, сел, деревень "и иных угодий должны были идти в этот приказ, а из него — в царскую казну на государственные и общественные нужды (на литье пушек, на расходы приказных палат, на содержание благотворительных заведений). Монахи получали из казны только небольшой оклад на прожиток, равный для всех монахов, без различия сана, по 10 руб. и по 10 четвертей хлеба на брата (рублей 140 на наши довоенные деньги). В то же время уничтожались всякие льготы, связанные с владением зем­лей, а время от времени бывала и полная отписка церковных вотчин то за долги, то для вознаграждения служилых людей, то для приписки к заводам. Монастырские оброчные статьи: пчель­ники, рыбные ловли, соляные варницы, мельницы, бани, были це­ликом взяты в казну.

С наступлением более спокойного * времени эта политика в отношении церковных имуществ несколько смягчилась, хотя колебания в вопросе о том, кто должен ведать монастырские и церковные вотчины,— духовные или светские власти, продолжа­лись долгое время. Сначала, в виду заметного падения церковных доходов за время управления ими монастырского приказа, от­дельные вотчины стали возвращаться к духовным властям; а за­тем и все они были переданы в ведение высшего церковного уч­реждения, каким в то время стал уже так называемый святейший синод. Монастырский приказ был преобразован в синодальную камер-контору, а после смерти Петра все судебные и хозяйствен­ные дела церкви сосредоточились в особом департаменте (или отделе) синода — коллегии экономии, которая состояла однако из светских членов. Впоследствии коллегия экономии со всем своим ведомством была вновь выделена в отдельное учреждение, подчиненное только сенату (1738 г.), каким был при Петре и Монастырский приказ. Тогда опять стала падать доходность цер­ковных имений. Пришлось организовать даже «доимочную кан­целярию», которая специально собирала недоимки с церковных вотчин при помощи губернаторов, воевод, воинских команд. Еще раз сделана была уступка церкви — коллегия экономии была закрыта и церковные имения вновь были переданы синоду (1744 г.) Но государство смотрело на них, как на источник своих доходов, и по-прежнему в монастыри на содержание посылались и сол­даты, и престарелые с малолетними, и колодники (арестанты), и сумасшедшие.

Однако этого было мало. Самодержавная власть приходила к заключению, что «монастыри суетное себе делают затруднение управлением вотчин» (слова Елизаветы), и поэтому все более и более склонялась к тому, чтобы включить церковные вотчины в общий состав государственных имуществ, а на содержание ду­ховенства отпускать денежное жалованье. В начале царст­вования Екатерины для разрешения этого вопроса была учреж­дена особая комиссия по вотчинам (душою ее был новгородский митрополит Дмитрий Сеченов — близкий сотрудник императрицы по духовным делам). Рассмотрев вотчинные дела и хозяйство, комиссия нашла, что «доходы с церковных вотчин употреблялись для роскоши церковных властей, а не на пользу церкви»; поэтому они должны быть изъяты из духовного ведомства. Доклад комис­сии был утвержден в 1764 году. Все церковные вотчины (всего с населением в 910.866 душ) были «секуляризированы», т.-е. отобраны у церкви и переданы в распоряжение светской власти, в данном случае в ведение восстановленной коллегии экономии В архиерейских домах и монастырях были установлены штаты, по которым духовенство и получало жалованье. Из сумм кол­легии часть уделялась на богадельни, на инвалидов, на духовные школы, а остальная оставалась в распоряжении государства. Несколько позже (1786 г.) была закрыта и сама коллегия эконо­мии, и все церковные вотчины окончательно слились с государ­ственными имуществами под общим управлением казенных палат.

Так, после вековой борьбы и упорной защиты церковь выну­ждена была отступить перед мощью организованного самодержа­вия и отказаться, наконец, от главнейшего источника своей мате­риальной силы, отдав его в распоряжение государства. С секуля­ризацией своих вотчин церковь потеряла последние остатки своей независимости и остатки своих феодальных прав. Потеряла без какого бы то ни было возмещения, которое дворянство впослед­ствии при ликвидации своего феодального землевладения (в 1861 г.) все же получило в виде оставшихся за ним больших земельных угодий и в виде огромных выкупных сумм.

Параллельно с утратой своих феодальных доходов церковь теряет и другие свои права и льготы. Право церковного суда было ограничено. Не забудем, что по гражданским и уголовным делам суд над духовными и церковными людьми ведал уже Мо­настырский приказ — чисто светское учреждение. Многие прочие дела, как-то: гражданские иски по духовным завещаниям, дела о насилиях над женщинами, определение наказаний за преступ­ление против веры и церкви и т. п., бывшие раньше в ведении церковного суда, теперь были переданы в ведение суда светского. Уменьшились доходы церкви, связанные с ее судебной деятель­ностью. Падал и ее судебный авторитет, поскольку в церковном суде теперь стали участвовать представители светской власти. Одна за другой отпадали и льготы, предоставленные ранее церкви: теперь все люди, к ней приписанные, кроме священно- и церковно­служителей с их семьями, сравнялись с прочим податным состоя­нием: рекрутская повинность и подушная подать были теперь распространены на всех людей, приписанных к церкви. Наконец, церковь потеряла и своего главу — патриарха.

Патриаршая власть после Никона ослабела. Борьба с раско­лом заставила ее искать себе опору в государственной власти. Но в конце XVII века с усилением иноземного влияния в церкви наступила реакция против новшеств, и патриарх стал все более и более расходиться во взглядах на этот вопрос с светской вла­стью. Так было в правление Софьи; так было и при Петре. В гла­зах Петра патриарх как бы олицетворял ту самую старину, про­тив которой он только -что начал решительно и круто бороться. Заступничество последнего патриарха за обреченных на казнь стрельцов особенно вооружило царя против патриаршей власти. Перед началом казни патриарх Адриан поднял икону и пошел было в Преображенское «печаловаться» за осужденных. Завидев патриарха, Петр закричал ему: «К чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорей и поставь икону на свое место. Быть может, я больше тебя почитаю бога и богородицу.. Я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злодеев». Патриарх смолчал и уда­лился.

После смерти Адриана Петр совсем не назначил ему преем­ника и патриаршество прекратилось. Во главе церкви был по­ставлен временный «блюститель патриаршего престола» рязан­ский митрополит Стефан Яворский. В таком положении дело оставалось до 1718 —1721 года, когда, наконец, последовала ре­форма церковного управления. Сначала была учреждена «духов­ная коллегия», которая, как и другие коллегии (соответствовали нашим наркоматам), состояла из президента, двух вице-президен­тов, советников, асессоров и секретарей. Президентом духовной коллегии стал тот же Стефан Яворский, а одним из вице-прези­дентов, ближайший помощник Петра по делам церкви — ученый псковский архиепископ Феофан Прокопович, по мысли которого и была проведена вся реформа. Постоянных членов в синоде не было: все члены были временные, приглашались на определенные сроки императором из числа архиереев (не менее трех), архи­мандритов и протопопов. В 1721 г. духовная коллегия, названная святейшим синодом, была приравнена к сенату и на ряду с ним непосредственно подчинена царю. Тогда же было решено выбрать в синод из «офицеров доброго человека, кто бы имел смелость и мог управления дела синодского знать» и быть ему обер-проку­рором. Обер-прокурор являлся представителем государя и в ка­честве «ока царева» имел надзор над деятельностью синода. Он обязан был следить, чтобы не было в делопроизводстве упущений, и должен был останавливать все незаконные решения синода доносить о них государю и обратно передавать синоду монаршую волю. «Духовный регламент», составленный Феофаном Прокоповичем для руководства синода, так определяет общее значение реформы и задачу нового духовного управления. Соборное пра­вительство менее волокитно и более беспристрастно, нежели власть патриаршая, «понеже в единой персоне не без страстей бывает»; а главное, от соборного правительства нечего опа­саться отечеству мятежей и смущения, какие происходят от еди­ного правителя духовного, ибо простой народ помышляет, что такой правитель есть как бы второй государь, самодержцу рав­носильный или еще больший». Но в области духовного управления синод имеет силу и власть патриаршую: его задача смотреть за чистотой веры, искоренять раскол и суеверие, свидетельство­вать чудотворные иконы и мощи, рассматривать духовные сочи­нения, наблюдать за церковным управлением, избирать епископов, разбирать их дела, наблюдать за строением церквей и монасты­рей, заботиться о религиозном просвещении и о материальных средствах церкви. Так разрешил Петр вопрос о церковном уп­равлении, коренным образом уничтожив всякую возможность столкновения представителей царской и церковной власти и фор­мально подчинив церковное управление самодержавию.

Дальнейшие мероприятия еще более усилили это подчинение. Сначала с учреждением синода ему был подчинен и монастырский приказ со всем кругом его административно-финансовых и су­дебных дел. Но затем административно-финансовые дела, главным образом по управлению доходами церковных и монастырских вотчин, что особенно было важно для государственной власти, как мы уже знаем, постепенно были изъяты из синодального управления. В 1726 г. синод уже был разделен на два департа­мента: один из духовных членов синода — для духовных дел, другой — из светских его членов для дел, связанных с управле­нием хозяйством церковных и монастырских вотчин. Этот вто­рой департамент синода — коллегия экономии — в дальнейшем (1738 г.) был и вовсе выделен из него в самостоятельное учрежде­ние. В этой политике явно сказалось недоверие государственной власти к церкви, как когда-то самостоятельному учреждению; даже и с переменой церковного управления она еще казалась подозрительной, и ее влияние всячески стремились сократить и урезать. После недолгой реакции, когда дела о церковных вотчинах вновь были переданы синоду, с момента секуляризации (1764 г.) за синодом окончательно остались дела только по ду­ховному управлению. Таким образом с расцветом торгового ка­питала и организацией прочной самодержавной власти церковь не только была строго и непосредственно подчинена этой власти, но круто урезана в своих правах.

Все это сказалось на положении духовенства. Постепенно, начиная с Петра, оно все более и более превращалось в послушное чиновничество по духовным, а иногда и иным делам. При синоде, кроме явного обер-прокурорского надзора, был учрежден особый тайный надзор — фискальное управление в форме так называ­емого «инквизиторского приказа», в составе прото - инквизиторов, провинциал-инквизиторов и фискалов. Все они обязаны были «тайно проведывать, доносить и обличать» злоупотребления среди духовенства. В этой форме однако фискальное управление не удержалось. Зато сохранились надолго установленные во всех городах по Духовному регламенту особые докащики или благо­чинные, «которые яко бы духовные фискалы все надсматривали и епископу доносили». Все это вместе взятое должно было опре­деленным образом воспитывать духовенство, производя внутри его своеобразный подбор людей верноподданных, законопослушных.

В церковной организации» была установлена строгая подчи­ненность; приказное начало преобладало над выборным, росло вмешательство в церковные дела государства. Синод избирал кандидатов в архиереи, но они утверждались царем; при этом при Петре они приносили присягу — никого напрасно не про­клинать, не допускать строить лишние церкви, заботиться об искоренении ересей и раскола, не вмешиваться в мирские дела. Строго подчиненные синоду архиереи были принижены (сравни­тельно с их прежним положением). Регламент ослабил «всякую народ удивляющую славу их», запретил воздавать им «лишней и почитай царской чести»; над епархиальным управлением над­зирали фискалы. Епархиальное управление осуществлялось через архиерейские приказы, впоследствии преобразованные в конси­стории (1744 г.) Этим последним подчинены были духовные правления, поповские старосты (по финансовым делам), благо­чинные (для надзора). Выборность низшего духовенства пока еще сохранялась, но все более и более стеснялась и ограничива­лась. Все чаще и чаще духовные должности замещались по на­следству, притом прямым назначением архиерея. Еще указ 1739 г. предписывал прихожанам на каждое вакантное священ­ническое или дьяконское место выбирать по 2 или по 3 канди­дата, а архиереям из них посвящать наиболее достойных. Но на практике этот указ не исполнялся, а зато в выборах духовенства, с обострением классовых противоречий в расцвете торгового ка­питализма, стали участвовать только «лучшие» прихожане. Между тем у архиереев все больше и больше накопляются кан­дидаты из лиц, прошедших школу, а стало быть, более грамотные, и постепенно священнослужительские места все чаще распреде­ляются в зависимости от школьных успехов. К концу XVIII века стали уже считать, что выборы духовенства приходом представ­ляют собой явление незаконное и вредное для церкви. И при им­ператоре Павле, после сильных крестьянских волнений, в которых оказалось замешанным и сельское духовенство, приходские вы­боры были запрещены (1797 г.). Уничтожение выборности низшего духовенства ослабило его связь с приходом, укрепило его зави­симость от архиереев и превратило его в такое же послушное орудие синодской власти, как и епископат.

Подобные же перемены коснулись и монашества. Настроен­ный вообще подозрительно в отношении духовенства, Петр осо­бенно . не терпел монахов, считая, что они—«поядают чужие труды»; от них распространяются ереси и суеверие; они являются источником мятежа против его власти. Когда был открыт мнимый заговор царевича Алексея, Петр говорил: «Когда бы не монахиня (царица Евдокия, жена Петра и мать Алексея) и не монахи, не дерзнул бы Алексей на такое неслыханное зло. Многому злу ко­рень старцы и попы. Отец мой имел дело с одним бородачем (патриарх Никон), а я — с тысячами». Выражая мысли Петра, Феофан Прокопович как бы в объяснение царской политики в отношении духовенства составил особое «Объявление, когда и какой ради вины начался чин монашеский и каков был образ жизни монахов древних и како< нынешних исправить», в кото­ром между прочим писал: «А что говорят, молятся (монахи), то и все молятся; что же прибыль обществу от сего? Большая часть бегут (в монастыри) от податей и от леностей, чтобы даром хлеб есть». Такова была в те времена официальная оценка «класса молитвенников» древней Руси. Неудивительно, что тогда были предприняты строгие меры против монастырей (контроль над мо­настырскими вотчинами) и против монахов. Поступление в мона­шество было обставлено рядом стеснительных условий; в 1711 г. было предписано произвести перепись монахов; по монастырям были установлены определенные штаты, и в монахи стали постри­гать только на открывающиеся вакансии. Одно время, правда недолгое, пострижение даже вовсе запрещалось (указ 1723 г.) Вместе с тем монахи были прикреплены к своим монастырям; бродяжничество монахов, так же как и бродяжничество низшего духовенства (перехожее, крестцовое духовенство), строго пре­следовалось. Правительство стремилось подчинить всю жизнь монахов суровому контролю, частью в целях усиления строгости монашеского быта, частью в видах наблюдения за благонадеж­ностью иноков: монахам запрещалось иметь собственные деньги, свою прислугу, особое хозяйство, запрещалось даже держать чер­нила и бумагу в кельях, чтобы монахи не могли писать чего-либо отдельно от остальной братии. Суровые меры против монашества и преследования монахов возобновлялись и после Петра. Во время бироновщины были вновь приняты меры к уменьшению числа монахов: указ 1734 г. предписал не постригать в монашество никого, кроме вдовых священников и дьяконов. Одновременно опять была произведена перепись монахов, и тех из них, которые были пострижены незаконно, расстригали и сдавали в солдаты. Число монахов уменьшилось; в 1740 г. синод выражал даже опа­сения, как бы они не перевелись. Скоро однако эти строгости прекратились, и в 1760 г. опять было дозволено постригать всех желающих. После секуляризации монастырских вотчин (1764 г.), окончательно сломившей самостоятельную материальную силу старого монашества, для монастырей были установлены опреде­ленные штаты: монастыри, как и архиерейские дома, были разде­лены на три класса с определенным содержанием и с оставлением за ними некоторого количества земель (но не населенных) и уго­дий, подворьев и загородных дворов. Самое число монастырей и монахов благодаря этой реформе опять очень заметно умень­шилось (за весь XVIII век с 1072 до 452). Несколько уменьшилось и влияние монашества в духовном управлении: если раньше ду­ховные консистории состояли из монахов, а духовные правления возглавлялись ими, то в конце века, уже половину состава в этих учреждениях составляло белое духовенство. Но в сущности все эти перемены в духовном управлении были маловажны и нисколь­ко не изменили установившегося патриархально-бюрократичес­кого характера духовной власти; в отведенных ей границах она по-прежнему была бесконтрольной и неограниченной.

Зато превращение духовенства в чиновничество к концу XVIII века, конечно, должно было внести заметные изменения в общее его положение. И действительно, из тяглого сословия, каким оно было при Петре, духовенство при Павле и Алек­сандре I становится сословием привилегированным. С первых годов XVIII века начались наборы детей духовенства в солдаты; при введении подушной подати в подушный оклад были зачислены церковники, дьячки, причетники, сторожа (правительство так мало считало их духовными людьми, что еще указом 1705 г. за­ставляло их брить бороды) и сыновья духовенства. Лишь после дол­гих и настойчивых хлопот синоду удалось добиться отмены этого распоряжения. Указ 1723 г. установил новые правила, согласно которым от подушного оклада освобождались, кроме священно­служителей, и дети их, а также и церковнослужители, занимавшие штатные места. В этих границах духовенство уже обособлялось от податных классов, это была уже важная льгота, первая при­вилегия духовного состояния. Но и эта группа не была свободна от податей и повинностей в пользу государства. Все старые жа­лованные грамоты при Петре утратили силу; еще в самом начале его царствования было указано «тарханы отставить»; и земли и имущества духовенства были обложены рядом податей и обро­ков. Кроме общих податей, духовенство то поставляло драгун­ских лошадей на войско, то с негодных к военной службе церков­ников и детей духовенства брали особый церковнический оклад, то притягивали их к «адмиралтейской повинности», набирая из их среды плотников, то даже заставляли духовенство нести поли­цейскую повинность в виде отбывания караулов по улицам, явки на пожары. Рассматривая в то же время духовенство, как прави­тельственных чиновников, государственная власть возлагала на него самые разнообразные поручения, как-то: наблюдение за раскольниками, за уклоняющимися от исповеди или от хождения в церковь, за бродячими монахами и попами, за разгласителями суеверий, за правильным производством переписи населения и т. д. В соответствии с развитием политического сыска и розыска (при укреплении императорского самодержавия в начале XVIII века) священники были обязаны объявлять Преображен­скому приказу (своеобразная ЧК петровских времен) или тайной канцелярии (тоже во времена бироновщины) о сообщенных им на исповеди «народных соблазнах» и «злодейственных наме­рениях», к каким были отнесены «измена или бунт на государя или на государство, или злое умышление на честь и здравие го­сударево и на фамилию его царского величества» и даже «слова, до высокой его императорского величества чести касающиеся или государству вредительные».

Наконец, к тем же мерам своеобразного давления на духо­венство с целью вышколить из него дисциплинированное чинов­ничество надо отнести несколько раз в течение XVIII в. повто­рявшиеся «разборы» духовного состояния. Это была своего рода «чистка духовного аппарата» для того времени. Особенно тяже­лую для духовенства форму приняли эти «разборы» во время би­роновщины. По указу 1736 г. велено было переписать всех детей духовенства; при церквах оставить действительно служащих и такое же количество неслужащих, а остальных взять в солдаты, оставшихся от набора в солдаты записать в оклад к посадам на пашенные земли к помещику, определить в канцелярские рассыльщики и т. д.

Постепенно однако отношение правительства к духовенству начинает меняться, и к концу века последнее получает снова некоторые особые права и льготы. Еще при Петре, с учрежде­нием синода, собственно духовенство освобождается от подуш­ной подати, а также от рекрутской повинности и от воинского постоя (за неимением казарм, солдат в те времена часто разме­щали по домам обывателей). В 1736 г. духовенству удается изба­виться от дневок и ночевок на съезжих дворах (соответствовали нашим отделениям милиции) и от посылок к колодникам (аре­стантам), а также в дома к офицерам для работ. При Елизавете (1740—1750 гг.) с духовенства сняты пожарная и караульная повинности. Все это уже выделяет духовенство из тяглого со­стояния, возвышает его. В Екатерининской комиссии (1766 г.), созванной из выборных от всего населения для составления про­екта нового уложения, духовенство, правда, не было представлено вовсе (если не считать единственного духовного депутата — митрополита Гавриила), все же относительно духовенства был поставлен вопрос о причислении его к «среднему роду» людей; митрополит Гавриил настаивал даже на уравнении духовенства с дворянством. Вопрос однако решен не был. Около того же вре­мени запрещены были телесные наказания священников и диако­нов духовным начальством. В 1760 годах уничтожены хлебные сборы с церквей и сборы с приходского духовенства на военное дело; уничтожены и все вообще тяглые сборы в пользу архиереев с приходского духовенства за исключением сборов за поставление. А в начале XIX в. уже все духовенство освобождается от телесного наказания по приговорам и светских судов. Наконец, при Павле духовенство, как и всех прочих чиновников, стали на­граждать орденами, что давало ему право на приобретение дво­рянского звания, а стало - быть и владения населенными землями... Все это вместе с смягчением административной приниженности духовенства и улучшением материального его положения дало возможность московскому митрополиту Платону (конец XVIII в.) сказать, что «застав духовенство в лаптях, он увидел его обутым в сапоги и введенным в гостиные». Так из приниженного, тяглого состояния, в которое волею самодержавия было поставлено не­когда самостоятельное духовное сословие, с открывшейся для самодержавной власти возможностью использовать его в каче­стве духовного чиновничества, оно как бы в возмещение за потерю самостоятельности и вместе в соответствии со своей новой ролью, вновь занимает высокое и теперь даже привилегированное поло­жение «чиновной челяди».

Но это не было единственной причиной такой перемены. Дру­гая причина лежит в отношении самого духовенства к новой фор­ме самодержавия с ее увлечением иноземными новшествами, с ее крутой ломкой привычной и освященной веками старины, с ее чисто светским духом. Именно это новое направление само­державия вызывает недовольство духовенства, хотя и очищенного расколом, но все еще малокультурного и косного в своих взгля­дах. Уже в самом начале реформы в лице патриарха оно попро­бовало заявить, правда, слабый протест против новшеств. В ответ на это патриаршество было ликвидировано. Высшие духовные по­сты при Петре были замещены учеными киевскими монахами, —« людьми передовыми по тому времени, духовными деятелями, а главное, более гибкими, деятельными и сочувствовавшими преобра­зованиям. Такие епископы, как Стефан Яворский, Димитрий Ро­стовский, Филофей Лещинский и впоследствии особенно Феофан Прокопозич, составили при правительстве как бы новый «кружок ревнителей», только не мечтавший о реформе церкви, а помогав­ший духовными средствами петровской реформе государства. Они заводили училища, боролись с расколом, обращали в православие инородцев, разъясняли с церковной кафедры значение тех или иных политических мероприятий. Высшее духовенство, озлоблен­ное засильем иноземцев, затаило вражду к царю и недовольство его реформой. Это сказывалось в его поведении, в пассивном со­противлении реформе, наконец, в агитации против реформы в цер­ковных проповедях. Так Стефан Яворский, впоследствии перешед­ший в лагерь противников реформы, сравнил однажды царя-рефор­матора с верблюдом, мутящим воду, чтобы не видеть своего безо­бразия. Все это не могло не питать ненависти Петра к попам и монахам и не вызывать репрессивных мер и законов против духо­венства в целом. Отношения особенно обострились в связи с де­лом царевича Алексея, наследника Петра I. Воспитанный матерью под влиянием духовенства, он был предан старине и не сочув­ствовал реформам. Недовольные реформой связывали с ним боль­шие ожидания в будущем и называли его «надеждой российской». Петр обвинил сына в заговоре против себя, и он был осужден на смерть (царевич не дожил до казни). Зато были казнены его вдох­новители — духовники царевича и царицы и близкий к ним ростов­ский архиерей Досифей, осуждавшие реформу.

Неудивительно, что все духовенство было взято под подозре­ние, а поставленные над ним инквизиторы и фискалы строго сле­дили за его деятельностью и настроением. Уже тогда, под влия­нием такой политики, среди духовенства стал вырабатываться все более и более распространявшийся тип людей смирных, покор­ных, далеких от всякой общественной деятельности, преданных лишь интересам материального благополучия и своей духовной карьеры. Смирно жить из-за куска хлеба и «беречь мантии и кло­бука белого» — становилось мудрым правилом жизни все боль­шего числа духовенства. Дальнейшие события подтверждали му­дрость этого правила. Во времена бироновщины, связанной с бес­пощадной эксплуатацией страны кучкой грубых иноземцев, духо­венство в лице отдельных представителей снова пробовало проте-ствовать, как и во времена петровской реформы. Протест чаще всего выражался в своеобразном «саботаже» — в отказе петь так наз. «царские молебны» в установленные со времени Петра табель­ные (царские) дни. В ответ на эти протесты посыпались обвине­ния духовных лиц в ереси, в порицании реформы, в замыслах против представителей власти (немец Бирон и др.); губернаторы забирали духовных лиц в свои канцелярии, держали их под аре­стом, подвергали их телесным наказаниям; аресты и ссылки ду­ховенства принимали иногда массовый характер; то одного, то другого епископа или архимандрита лишали сана, заточали в мо­настырь, сажали d крепость. Особенно жестока была расправа с епископом Феофилактом Лопатинским: обвиненного за его са­мостоятельность в «папежстве», Феофилакта арестовали, пытали (три раза поднимали на виселицу, били в Тайной Канцелярии) и, наконец, измученного пытками заперли в Выборгском замке. Рас­права бироновщины с отдельными представителями духовенства, как и вообще уже известные нам тогдашние репрессивные меры против него (разборы и пр.), была таким образом ответом на его попытки отстаивания своей прежней самостоятельности и былой рук ходящей роли. Разгром, произведенный  бироновщиной среди духовенства в этом отношении, завершил меры Петра: все более или менее стойкое и активное среди духовного сословия было вытравлено или подавлено; выживала и процветала пассив­ная посредственность: указанное выше мудрое правило жизни стало достоянием массы. Духовные «Молчалины» были выработа­ны «историей» и сделались великолепным орудием самодержавной власти в ее дальнейшем существовании.

Несмотря на официальные перемены в правовом и отчасти в материальном положении духовенства в течение XVIII века, перемены, которые касались преимущественно высших его слоев, положение и быт низшего приходского духовенства оставался почти неизменным или изменялся незначительно, главным обра­зом в смысле разве только некоторого поднятия его культурного уровня. Так же как некогда Стоглав (1551 г.) или собор 1667 г., и Духовный регламент (1722 г.) велел наблюдать, чтобы священ­ники не шумели пьяные по улицам, не ссорились «как мужичье» за обедом, не являли силы и храбрости к питию, не пили по ка­бакам и не валялись пьяными». Оставалось неурегулированным и его материальное положение. Не говоря уже о массе всякого рода налогов, повинностей и поборов, правда, отмененных и смягченных к концу XVIII века, низшее духовенство было выну­ждено существовать часто почти исключительно обработкой своего надела. При Петре предполагалось установить обязатель­ный взнос с прихожан на содержание духовенства, «чтобы впредь священство от симонии и бесстыдного нахальства, отвратить, дабы и впредь не домогались платежу за крещение, погребение, венча­ние и пр.»; но это было введено только в раскольничьих приходах (где нельзя было ждать достаточного количества треб). Руга или жалованье выдавалось только немногим городским церквам, за ко­торыми не было ни угодьев, ни приходских сборов. Не получая, таким образом, регулярных доходов, низшее сельское духовенство, естественно, отдалось почти исключительно сельскому хозяйству, по-прежнему часто не отличаясь от крестьян ни по образу жиз­ни, ни по культурному уровню. Так же, как и прежде, материаль­ная необеспеченность мешала отправлению пастырских обязан­ностей. «И ради земледельства поповского, — говорит Посош­ков, — стоят церкви божий, яко пустые храмины, без славосло­вия божия, а православные христиане умирают за их земледельством ничем не отменно от скота... В таких суетах живуще, не только стада христова пасти, но и себя не упасти». Не лучше было положение и ружных священников, где еще сохранилась руга. «Владеют мужики (горожане) и кормчествуют (несмотря на запрет собора 1667 г.) церквами», —жалуется один архиерей: «на всякий год сговариваются со священниками на дешевую ру­гу, кто меньшую ругу возьмет, хотя которые попы и пьяницы и бесчинники... а от того архиерею великое преобиденье и бесче­стье, что церквами архиерей не владеет, а владеют мужики, а свя­щенники бедные и причетники у них вместо рабов и говорить против них ничего не смеют». Недаром выборное начало в при­ходах было отменено впоследствии: оно действительно било и по священникам и по архиереям. В крепостных селах священники был бесправны в отношении помещиков. «Некоторые помещи­ки,— пишет сенатский указ 1769 г.,—священно- и церковнослу­жителей не только побоями, но и наказаниями оскорбляют; на­против того, обиженные ныне от светских команд (учреждений) по просьбам своим удовлетворения не получают, а другие по при­чине своего неимущества от судного по форме процесса отрица­ются».

Материальная необеспеченность, как всюду и везде, питала бесправие и приниженность приходского духовенства: зависело ли оно от «мужиков» в городах, или от помещиков-крепостников в селах, оно, без сомнения, не меньше зависело и от духовного и светского начальства. Недаром почти до конца века продолжа­ются насилия над низшим духовенством со стороны губернаторов и воевод; недаром и в духовном ведомстве царят прежние адми­нистративные нравы — плети, палки, заключение в консистор­ские тюрьмы, работы на архиерейском дворе и пр. и пр. Грозные типы духовных владык, часто державших себя как вельможи, были весьма распространенным явлением. Неудивительно, что вы­деленное по закону, «из подлости», низшее духовенство по-прежнему браталось больше «с подлым народом» и участвовало вместе с ним в крестьянских волнениях против помещиков и властей. В восстании Пугачева, направленном вообще против «сильных мира сего», погибло около 230 духовных лиц: по отношению к высшему духовенству восставшими применялись жестокости; среднее духовенство колебалось между обеими сторонами и пра­вительством подозревалось в измене; низшее духовенство под­верглось репрессиям за участие в бунте: 129 священников было лишено сана. Так, пугачевский бунт, как некоторый реактив, вскрыл давно уже чувствовавшееся расслоение духовного со­стояния.

Настроение и быт духовенства изменялись медленно. Укре­пившаяся наследственность приходских должностей и замкну­тость духовенства способствовали этой косности быта. Но пре­вращение духовенства в ведомство святейшего синода и духовное чиновничество все же должно было внести и постепенно вносило перемены и в этот быт. Следует отметить: повышение культур­ного уровня духовенства, постепенное изживание прежних особо бросавшихся в глаза пороков (гомерическое пьянство, бесчин­ства крестцового духовенства и пр.), распространение в его среде некоторого образования и просвещения. Появились и стали рас­пространяться духовные школы. По предписанию Духовного ре­гламента к концу царствования Петра при архиерейских домах было открыто до 46 епархиальных школ: они строились под на­блюдением «преосвященных», снабжались учителями из москов­ской или киевской академии и постепенно наполнялись учени­ками. Их программа, состоявшая из словесных и преимуществен­но богословских предметов, все расширялась; и в 1737 г. все епархиальные школы были переведены в семинарии с 8-летним курсом, широким кругом, конечно', богословских наук и значи­тельной стоимостью содержания. Но жизнь таких школ была жизнью замкнутой бурсы (недаром предписывалось для нее «строить домы образом монастыря»). В них все было размерено по часам: «все бы семинаристы, как солдаты на барабанный бой, так на колокольцев голос принимались за дело, какое на час уреченный назначено».

Духовные семинарии XVIII в. за неимением тогда других до­статочно просвещенных кадров давали не только более или ме­нее образованных священников и архиереев, но и вообще покры­вали нужду в развитых и знающих людях. Светская школа тогда была еще не налажена, долго еще не было возможности ни на­брать в нее достаточного количества желающих учиться, ни даже иногда вооружить учащихся необходимыми знаниями. Вот что рассказывает один из современников переписи 1710 г.: «Пе­реписчики священников неюлят на всяком погосте строить шко­лы и велят учить разным наукам, а чем школы строить и кому быть учителями и каким наукам учеников учить и по каким книгам учиться и откуда пищу иметь и всякую школьную потре­бу приискать, тою они, переписчики, определить не умеют...» В XVIII в. не умели определить подобных вещей и не одни пере­писчики: сама светская власть долго еще колебалась в выборе наиболее целесообразного типа светской школы. Но как бы то ни было от цифирных школ с их узко техническим уклоном че­рез специальную военную школу 30—40 гг. XVIII в, и общеобра­зовательные гимназии и народные училища Екатерины светская школа все прочнее становилась на ноги, привлекала к себе все большее внимание, завоевывала все более широкие круги и все далее и далее на задний план оттесняла духовную школу, кото­рая уже тогда начинала казаться несколько старомодной. «Цер­ковность», религиозное или церковное миросозерцание прежних времен заменялось мировоззрением светским. Внутри церкви это сказалось в борьбе с суевериями, в «очищении веры», в развитии ересей и сектантства, сказалось и, наконец, «в отходе от церкви, в развитии так наз. вольнодумства».

Однако, русское православие — эта старинная смесь языче­ства с христианством — пережило и феодальный строй и раз­витие торгового капитала. На Руси оставались еще глухие углы, не затронутые товарным движением, общественные классы, чуждые связанному с ним строительству, наконец, отдельные слои и группы, так или иначе хранившие старину. Чудесно «пла­чущие» иконы, кликуши, колдовство были распространенным явлением. Духовный регламент рассказывает, что «в стародубском полку в церковном хоре водят жонку простоволосую под именем святой «Пятницы»; в другом месте попы молебствуют с народом под дубом; петровские команды, разоряя часовни, сни­мали с икон «оклады и привесы» (драгоценные украшения кол­довского характера); указами запрещались хождения по улицам с образами и святой водой. Но уже устраивались маскарадные шествия «всешутейшего собора», своего рода  антирелигиозные демонстрации, с их пародией на крестные ходы и насмешкой над церковными обрядами и предметами культа. Образованное обще­ство— сподвижники Петра, люди, имевшие связи с иноземцами, побывавшие за границей, — уже как бы стыдилось прежней про­стодушной религиозности и старалось ее прятать. Под влиянием насмешек иностранцев в 1707 г. был, напр., организован целый приказ для надзора за иконами (во главе его художник Зарудный с титулом «суперинтендант изуграфств исправления»). Даже си­нод должен был принять участие в этой борьбе с церковной ста­риной и ее обрядностью. Рассылались, например, синодские уве­щания о бесполезности богатых риз на иконах и пр. Впрочем, борьба с церковными украшениями и пышностью богослужения со стороны власти имела в то время основанием скорее изыска­ние средств для государственной казны, нежели стремление очи­стить церковь. Во всяком случае одна лишь обрядовая религи­озность определенно подвергалась осуждению. «Я мню, — пишет Посошков с сожалением, — что и на Москве едва сотый человек знает, что есть христианская вера или кто бог, или что есть воля его, или как ему молиться. Не обретается в нас ни знака христианского, кроме того, что мы только именем словем хри­стиане, а почему и что за сила в том названии не знаем же». Со своей стороны и Петр писал в указах, что «народ не знает ни веры, ни надежды, ни любви, — все упование кладет на пение церковное, пост, поклоны, строение церквей, свечи и ладан».

Власть хотела укрепить нравственное воспитательное влия­ние церкви, чтобы крепче держать народ в узде управления. Так вставал вопрос о религиозном просвещении народа. Об издании соответствующих книжек говорят и Петр и Посошков; Синод ста­вит это в порядок дня; рождается мысль о распространении библии. Однако пришлось ограничиться кое-чем: издан букварь Феофана Прокоповича, разослано по епархиям несколько книжек. Почти поголовная безграмотность народной массы должна была затор­мозить это дело.

Однако власти, даже и при Петре, отнюдь не думали предпри­нимать новой реформы церкви или тем более уничтожать весь культ и обряды. С государственной точки зрения вера не была бесполезна, только вес ее среди всех прочих человеческих дел упал, и потому даже разные обряды ее были¹ безразличны. Петр писал в своем указе: «Совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому на его ответственность пещись о спасении души своей» (1702). Даже новый еретик, появивщийся на Москве в то время, лекарь Дмитрий Тверитинов, не был сожжен за свою ересь. В сенате, где его судили, сенаторы стали за еретика, отрицавшего и чудеса, и церковную иерархию, и не дали его в обиду. Зато все-таки пострадал его последова­тель, цирюльник Фома Иванов, попытавшийся приложить ерети­ческие взгляды к делу: он изрубил топором икону, — Фому за это сожгли в срубе. «Слово» и «дело» в практике просвещенной политики того времени часто расходились резко.

Так же, как в старину, «благочестие» и теперь продолжали насаждать полицейскими мерами. Предпринимались цензурные ка­ры против вредных для православия сочинений, издавались указы о хождении в церковь по праздникам и о каждогодной исповеди под угрозой штрафа; штрафом же (1 рубль) при Елизавете кара­лось нарушение благочестия в церкви; тогда же пытались уста­новить надзор... за содержанием в чистоте икон в крестьянских избах. ЕкатеринаII по-прежнему наказывала за небытие у испо­веди и причастия.

Религия в тот «Век просвещения» (так называли его старые историки) не менее чем в прежние времена считалась важной политической силой. Если раньше простая наивная вера народа искренно разделялась и правящими кругами; если впослед­ствии стали уже понимать взаимную пользу от поддержки госу­дарством церкви; то теперь, признавая веротерпимость, тем не менее хотели сделать церковь чисто государственным учреждением и воспользоваться влиянием церкви на народные массы в целях укрепления самодержавия и государственной мощи. Ека­терина II писала: «Дидро (глава тогдашних французских безбож­ников, с которым «свободомыслящая» (на показ для Европы) рус­ская императрица находилась в переписке) слишком навязы­вается со своей идеей: эта идея хороша для бумаги, которая все терпит, но не для меня, несчастной императрицы, имеющий дело с людьми, которые  «чрезвычайно бывают чувствительны». Т. е., другими словами, понимая и якобы одобряя безбожие Дидро, ловкая правительница считала необходимым в интересах своих и в интересах господствующего класса отнюдь не колебать устано­вившегося в государстве положения церкви, которая так хорошо и удачно используется им в его целях.

Но чем внимательней относилась к господствующей церкви государственная власть, чем скорей примирялась церковь с но­вым строем и новой политике государства, чем, наконец, тесней становилась зависимость ее от самодержавия, которому она уже верно служила, тем дальше отходили от нее непримиримые про­тивники каких бы то ни было церковных перемен, люди строго державшиеся «аза» и люди «духовного делания».

Раскол укреплялся. Этому помогало и развитие северного лесного хозяйства, и расширение торговых путей, и рост торговой связи с заграницей. Старые центры раскола на Ветки и в Кержен­ских лесах быстро разрастались. Ветка сделалась метрополией по­повщины: здесь был выстроен первый раскольничий храм; отсюда рассылались попы и  наставники во все концы раскольничьего мира. Такое же значение получил и Керженец. Здесь сосредото­чилась 'вся раскольничья ученость; отсюда выходили главные рас­кольничьи начетники. В XVIII в. в лесах Поморья вырос новый раскольничий центр, Выгорецкий скит, скоро разросшийся в це­лый город. Устроителями его были дьячок Данила и братья-князья Мышецкие, принявшие имя (Денисовых. Они привлекли к себе¹ множество скитавшихся по лесам раскольников, главным образом крестьян, и с их помощью завели большое хозяйство: охотились на пушного зверя, на Мурмане ловили рыбу, вели крупную торговлю хлебом. Выг сделался торговым центром с большими капиталами, пристанями, амбарами и складами. Раз­богател и скит: братья Денисовы завели в нем библиотеку старых рукописей и старопечатных книг, устроили школы для обучения грамоте, списыванию книг, церковному пению, иконописному искусству. Денисовы держали связь между раскольничьими ски­тами. Выгорецкая обитель стала культурным центром особого раскольничьего толка—беспоповщины.

Раскольничьи центры разрастались: от них отделялись ко­лонии, «скиты» и «пустыни»; леса заселялись ревнителями ста­рой веры и «древнего благочестия»; в них воспитывался дух стой­кости, предприимчивости, свободы; колонии управлялись старо­стами и выборными людьми, сменявшимися погодно. Раскол рас­пространялся по всей России; количество раскольников насчиты­валось сотнями тысяч. Это был своеобразный протест против гнетущего самодержавия и против давящего союза церкви и государства, но протест пассивный, какого-то полуанархического характера, без тени революционной борьбы.

Реформа Петра в глазах раскольников была дальнейшим, вслед за Никоном, отступлением от веры. Мысль о пришествии антихристова царства, казалось, получала теперь полное под­тверждение: антихрист воплощался в Петре, царе-немце. В на­родных массах шли толки. Говорили, что не напрасно было и учреждение синода: антихрист Петр «принял на себя власть не только царскую, но и святительскую; что он неспроста составил регламент, учинил народное описание, исчислял живых и мертвых: ничто не укрылося от руки его». Такие речи были, конечно, оскорблением величества, подрывали авторитет самодержавия, а потому, с точки зрении Петра, и авторитет государства. «Сму­тьянов» или мятежников нужно было карать, и их жестоко ка­рали; даже за «подметные письма» жгли (указ 1715 г.). Одна­ко, к расколу, как к церковному учению, отношение было иное. Гонения на раскол прекратились: «Пусть живут, — говорил Петр. — Когда уже нельзя их обратить от суеверия рассудком, то, ко­нечно, не пособит ни огонь, ни меч, — мучениками же за глупость быть ни они той чести недостойны, ни государство пользы иметь не будет». Раскольникам велено было платить двойной подушный оклад, и за это они получали свободу веры. Некоторые (в том числе и раскольничья буржуазия на Выге) воспользовались раз­решением и, таким образом, примирились с светской властью. К «непримиримым» или «тайным» раскольникам, чуравшимся светского общения, следовательно', к противникам власти, по-прежнему применялись строгие меры — обыски, особая «раскольничья» одежда, запрещение богослужения, разорение скитов. Время от времени строгости усиливались. Наряжались своего рода «каратель­ные экспедиции» в раскольничьи центры: в 1735 г. сожжены скиты на Ветке и до 40 тыс. беглецов разослано по разным местам; в 1736 г. переписаны и обложены большим окладом раскольничьи слободы Стародубья; до 1740 — 50 гг. раскольников стесняли в выборе одежды, брали с них пошлины за ношение бороды, требо­вали паспорта для переездов. Усиление гонений, как и при Софье, опять вызвало несколько случаев самосожжения: в одном месте сожгли себя около 150 раскольников, заявив, что «сжигает их грабительство и разорение команд». В 1761 г. вышел было при­миряющий указ о защите раскольников от обид, «ибо внутри империи и иноверные яко магометане и идолопоклонники состоят, а те раскольники—христиане». Но для господствующей церкви за­мена светского меча (физических наказаний) мечом духовным (силой проповеди, убеждения) казалась недостаточной оградой от раскола, и преследования раскольников продолжались.

Между тем, в самом расколе шли споры. Многие по-разному понимали старую веру и спорили из-за отдельных отав, текстов и обрядов. К концу века было уже несколько десятков различных раскольничьих толков. Их по-прежнему объединяли вражда к «никоновой вере» и пассивное неприятие светского государства. В последнем смысле 'наиболее характерной раскольничьей сектой для XVIII В', являются так наз. «бегуны» или «странники». По учению бегунов, желающий спастись должен уйти от мира, где царствует антихрист, «не принимать печати» его (паспорта), не «иметь ни града, ни села, ни дому», а «таитися и бегать», вечно странствовать. Казалось, иного выхода -и не было для русского крестьянина XVIII в. из того мира, где все туже и крепче затя­гивалась на нем петля крепостного права, и где все сильней и сильней давил гнет дворянского государства. Ни в скиту, ни в мо­настыре нет безопасности: убежище только в «прекрасной ма­тери-пустыне», которая открывает страннику приют в своей «густыне», в лесной чаще; там раздаются «гласы архангельские», там легче найти дорогу к горнему граду Сиону, «где растут и про­цветают древа райские всегда, где рождают, умножают своего сладкого плода» (страннический стих). У бегунов была своя тай­ная организация: одни из них были настоящими странниками, другие — только странноприимцами; последние укрывали первых: они специально устраивали свои дома (с подпольями и подземны­ми ходами); находили «бегунские деревни», сплошь состоящие из таких домов.

Но отречение от мира, которое являлось основой учения бегунов, было только одной стороной раскола; другой его стороной являлась жажда «искупления», стремление очиститься от мирской скверны (отсюда и самосожжения раскольников). Осо­бенно ярко выразилось это стремление в раскольничьей секте хлыстов (хлыстовщина или христовшина), распространи­вшейся в то же время. О начале секты так говорит хлыстовское предание: «В 1645 году в Стародубской волости, в приходе Егорь­евском на гору Городину (Владимирского округа, Иваново-Воз­несенской области) сокатил на землю на огненной колеснице окруженный ангелами и архангелами сам господь саваоф и все­лился в пречистую плоть крестьянина Данилы Филипповича». Пер­вым делом Данила собрал все книги (св. писании) в куль и бро­сил их в Волгу, заявив, что никаких книг — ни старых, ни новых— не нужно, нужна только «книга золотая, книга животная, книга голубиная — сам сударь дух святой». Вместо старого - церковного откровения, вместо общения с богом через молитву и богослуже­ние найдено новое мистическое (таинственное, духовное) обще­ние с божеством. «Дух» сходит на сектантов во время их «раде­ний» и открывает им истину и блаженство. Обычно после общей трапезы собравшиеся хлысты в белых рубахах и с зажженными свечами садились на лавках, мужчины и женщины друг против друга, под председательством «кормщика» или «кормщицы» ко­рабля (корабль — хлыстовская община). Кормщик или кормщица давали благословение по очереди; всем присутствующим, и один за другим они пускались парами в быструю пляску с подскакива­нием, с пением, переходившим под конец в дикие выкрики, при чем некоторые в то же время били себя палками и цепами. Эта пляска и самоистязание приводили сектантов в состояние духов­ного экстаза (исступления): им казалось, что их поднимал сам «дух святой». Время от времени среди бешеной пляски и пения выговаривались слова и фразы, которые расценивались как про­рочества: человек говорил не от себя, а от «духа». В некоторых (но далеко не во всех) кораблях радения кончались «обрядом хри­стовой любви», когда среди полного умоисступления происходило беспорядочное половое общение участников и участниц. Но ра­дения (духовная радость) были лишь временным и случайным уте­шением от мирской скверны. Настоящее отдохновение, по мне­нию хлыстов, наступит лишь «на том свете», блаженства которого красочно и с любовью описывали хлыстовские песни.

Хлыстов, как и бегунов, преследовали: первых — за наруше­ние общепринятой нравственности, а вторых — за уклонение от государственного тягла и помещичьей барщины. В 1733 году ко­миссия для розыска в Москве круто расправилась с хлыстами: их вожди (бывшие монахи и монахини) были казнены; прочие, как и впоследствии, наказывались кнутом и ссылались на каторгу.

Еще дальше от всякой церковной обрядности отошли сек­танты, совсем мало связанные с расколом, — таковы были ду­ховные христиане (духоборы, молокане). Их учение ведет нача­ло от ересей XVI века, через беспоповщинские толки и взгляды московских еретиков XVIII века (Дм. Тверитинов и др.); на него влияли также крайние течения протестантства, занесенного мно­гочисленными иноземцами, приезжавшими к нам не только' в ка­честве техников и инструкторов—людей городского класса, но и колонистов-крестьян (особенно при Екатерине). Духоборы и мо­локане не бежали от мира, как странники, и не утешались само­забвением от его зол, как хлысты, но пытались перестроить са­мую жизнь на каких-то, по их мнению, более справедливых началах. Духовное христианство распространилось на Украине среди свободных крестьян. Основоположником его считается Селуян Колесников, уроженец Екатеринославской губ., проповедовавший полное отрицание церковных обрядов во имя поклонения богу «духом и истиной»; церковь, по его учению, это — об­щество только духовное, в котором и иудеи, и магометане, и языч­ники такие же члены, как христиане; спастись можно и без ве­ры во христа. Настоящим же организатором духоборчества явился, однако, Илларион Поборихин, богатый крестьянин б. Там­бовской губернии, занимавшийся оптовой продажей шерсти. Разъезжая по своим торговым делам, он вел пропаганду духов­ного христианства, укреплял духоборческие общины, смело вступал в споры с православным духовенством.

Духоборы считают, что мир лежит в зле; в нем торжеству­ют сыны Каина. Поэтому они, как сыны Авеля, не признавали ни властей светских ни властей духовных, отрицательно относи­лись к военной службе¹, отказывались платить подати и испол­нять повинности. Они верили в грядущий великий суд божий, ко­гда соберутся «все трудящиеся и обремененные» для совершения правды. Тогда «почтение сотворит господь ко всем живущим на земле». Старые небеса погибнут сожигаемые; все растает. Будут небеса новые с землей новой, и все земное обновится. «Всякое естество человеческое уравняется; перегородки между людьми огонь поест». Установятся новые порядки, перестанет «человек ненавидеть человека», и наступит «царство божие на земле, царство мира и радости».

Воззрения духоборов, и особенно практика их веры, колеба­ли существующий общественный и политический строй. Прави­тельство не могло потерпеть этого, и в конце XVIII века на ду­хоборов посыпались репрессии. Их разлучали с семьями, отпра­вляли на фортификационные работы, сажали в крепости, зато­чали в монастыри, подвергали телесным наказаниям. Преследо­вания духоборов продолжались и в XIX веке. Только в начале XIX века по указу 1802 года духоборам было разрешено посе­литься свободно на отведенной им земле в Мариупольском окру­ге на реке Молочные Воды. Здесь устроилась процветавшая не­сколько лет колония духоборов; здесь и попытались они прове­сти в жизнь свои общественные христианско-коммунистические воззрения. В количестве нескольких десятков семейств они устроили здесь крепкие селения, насадили большие сады, за­нялись хлебопашеством и скотоводством. В духе старинного утопического равенства они образовали общие поля, ввели общинную обработку земли, общинные магазины, запасы, ма­стерские и общинное пользование продуктами. Они представля­ли собою сплоченное ядро, управлялись своими выборными людь­ми, все внутренние дела вели у себя дома, никогда не обращаясь в правительственные суды. Признавая себя обязанными платить подати за землю, которую они не считали себе принадлежащей, во всем остальном они всеми мерами старались избегать какого бы то ни было общения с властями государства Российского... Наступившая реакция 20-х годов разрушила эту духоборческую коммуну.

Таким образом, духовное христианство было широкое воз­зрение, выходившее за пределы какой бы то ни было церкви, или же, вернее, воззрение, стоявшее как бы на полпути между рели­гиозными задачами церкви и чисто светским, мирским идеалом. Ощупью, в темноте и борьбе с этим миром, где и церковь и го­сударство состояли на службе господствующих классов, низшие, угнетенные классы искали своей «веры», которая бы не замы­калась в церковном здании, в застывших обрядах, в книжном учении, в узкой нетерпимости к инаковерующим, а охватывала бы весь мир, поднимала на переустройство жизни и давало бы радость и блаженство. Туманные небесные идеалы опускались на землю; мировоззрение становилось светским, царство божие начинали искать здесь, на земле.

Теряли свой старый церковный характер жизнь и воз­зрения и верхов общества нашей аристократической интелли­генции XVIII века. Еще сподвижники Петра в деловых сноше­ниях с иностранными людьми разной веры привыкли расцени­вать людей по их практической ценности, независимо от их ре­лигиозных взглядов. Это развивало веротерпимость, которая уже сказывалась, как мы видели, в отношениях Петра I к раскольни­кам и еретикам. Иностранное влияние, бурная и подвижная, вы­битая из колеи жизнь, ломка и перестройка старого быта, — все это развивало легкое отношение к общепринятым обычаям и взглядам, к обрядам церкви и к правилам нравственности. Отсюда антицерковные маскарады Петра, осуждение домостро­евских порядков, легкие нравы придворных, доходившие до рас пущенное™. Узда церковных запретов была снята, и светское общество, почувствовав себя свободным, проникалось эпикуре­измом— чувством наслаждения жизнью. Малоразвитая русская аристократия переживала как бы своего рода эпоху возрожде­ния, только в ее грубых формах, когда, по резкому выражению Сумарокова, «напудренный человек превращался в напудренную скотину».

Но вместе с иностранной модой проникало к нам и иностран­ное образование: иностранные науки, иностранная философия. Уже знакомились с французскими скептиками — Бэйлем и Мон­тескье, начинали читать безбожника Дидро и энциклопедистов, увлекались боровшимся с церковью и духовенством Вольтером. Уже не кружки ревнителей древнего благочестия, а кружки по­борников светского просвещения группировались в аристокра­тических гостиных. Вслед за императрицей и государственные люди (в рассуждениях и на словах) часто являлись противниками церкви и духовенства, даже обер-прокуроры синода бывали люди самых новых взглядов на религию (екатерининский обер-проку­рор Чебышев, по рассказам, «щеголял своим атеизмом»).

Екатерининское придворное вольнодумство было, однако, быстро смыто грозой наступившей Французской революции. Но светское мировоззрение сохранилось и продолжало укреп­ляться во все более и более расширявшихся кругах дворянской, а после и разночинной оппозиционной интеллигенции.

Итак, торговый капитал, объединив и укрепив государство и организовав прочную самодержавную власть, объединил и раз­розненную феодальную церковь; вслед за тем, не без борьбы с ее стороны, он подчинил: церковь уже выросшему, тогда в мощную силу самодержавию, которое использовало' ее в качестве духов­ного орудия своего господства, превратив духовенство в духовное чиновничество. Однако, народные массы уже сопротивлялись этому двойственному гнету самодержавия — и над телом и над душой. Бунты Разина, Пугачева, волнения раскольников, движение сек­тантов, наконец, развитие интеллигентского вольнодумства, — все это расшатывало веками сложившийся самодержавно-крепост­ной строй.

Развитие торгового капитала наложило, конечно, свою пе­чать и на это движение протеста. В частности мы уже видели, какую большую роль играл торговый капитал («посадские лю­ди») в создании и процветании так называемой поповщины или старообрядчества. Можно сказать, что церковная организация поповщины к началу XIX века была лишь «псевдонимом (другим наименованием) широкой организации тогдашнего торгового капитала»: старообрядческие общины и ячейки поповщины на ме­стах были агентами «Таганки и Рогожской» — этих москов­ских центров по торговле хлебом, рыбой, скотом. Ясно, что в этой части раскола протест против русской государствен­ности мог выражаться только в форме «дипломатических пред­ставлений» и в конце -концов должен был привести к установле­нию какой-то договоренности с предержащими властями, что и было на деле.

В беспоповщинских и сектантских общинах развитие тор­гового капитала тоже оказало свое, хотя и косвенное, влияние. Бесформенная крестьянская масса с развитием денежного хозяй­ства постепенно, хотя и медленно-, оформлялась, кристаллизова­лась, выделяя из себя, конечно, еще не многочисленную, но креп­кую верхушку зажиточных крестьян — кулаков-богатеев. Вы­шедшие из этого слоя крестьянства «купцы» — эти обыкновен­но бывалые и много видавшие люди с организаторской сметкой и административными головами —начинали играть руководящую роль в раскольничьих, крестьянских общинах, становились их учителями, организаторами, вождями. Около них группирова­лись их товарищи и агенты. Община расслаивалась: руководя­щая верхушка прибирала к своим рукам ее широкие круги, стре­милась использовать их в своих торгово-деляческих интересах, попросту их эксплуатировала. Это и вело к разложению сек­тантских коммун. Вот почему коммунистические сектантские мирки, первоначально развиваясь и даже процветая, обычно разваливались, как карточные домики, при большем или мень­шем упрочении необходимых им связей с капиталистическим миром. Отсюда и этот двойственный характер сектантства: с одной стороны, «поглядывание назад» — иллюзии о построении какого-то старинного коммунистического рая, но с другой, — «забегание вперед» — настроения и идеалы свободного мелкособ­ственнического хозяйства.

<<<-   назад